успевали дать круг по магазинам – и домой. На обратном пути взрослые немножко выпивали, и весь автобус хором пел «Надежду»! Она как раз тогда только появилась.
«Надежда – мой компас земной,
А удача – награда за смелость
А песни довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось…»
Тогда и песни-то были общенародные, которые хотелось петь, а не «зайка моя, я твой зайчик… ты побежишь, а я рядом, ты украдешь, а я сяду…»
А один раз весь отдел поехал на экскурсию… на саму Останкинскую башню! С обедом в одном из трех ее высотных ресторанов: кажется, бронзовом. Кроме него, еще там были серебряный и золотой – как на Олимпиаде. Всем из нас это было по карману. Какой оттуда открывался вид! А кто там сегодня обедает? Правильно, воры, называющие себя элитой…
Работать в колхозе тоже было весело – главное, чтобы с погодой повезло! На прополке летом нас, городских сразу можно было отличить от местных: народ пытался загореть и на грядках работал чуть ли не в купальниках и плавках. А деревенские жители, наоборот, всегда были в темном и закрывали от солнца лицо и руки. Наверно, потому что у них такая возможность и без того бывает каждый день. В обед мы садились на травку и раскладывали на одеялах сообща «кому что бог послал». Ели все вместе – одной большой дружной компанией, со смехом и прибаутками. Вареную картошку, сметану, салаты и соленья, пирожки и бутерброды… Пили холодный квас, который охлаждался в ведерке в речке пока мы работали.
Обычно в колхоз мы ездили на день, но однажды летом поехали на целую неделю. Вот это было приключение! Деревня, в которой нас разместили, от нашего города была часах в 3 езды: на самом южном краю нашей области. Рейсовый автобус в эту деревню приходил только раз в неделю!. Спали мы на полу на матрасах в спортзале местной школы: девочки- налево, мальчики- направо, в том смысле, что женщины – по одной стене, мужчины – по другой, напротив.. Когда мне по вечерам становилось скучно, я лазила там по канату.
А какими вкусными были обеды в колхозной столовой, особенно после работы жарким денечком! Я за эту неделю на полях обгорела так, что наконец-то, к моей радости, по цвету кожи приблизилась к мулаткам.
Однажды утром наши женщины проснулись от того, что над их головами стоял-в белой парадной рубашке – местный председатель: красивый брюнет.
– Извиняюсь, у вас тут кто-нибудь коров доить умеет?
Мы спросонья плохо соображали. Было 5 часов утра.
– Чего?
– Коров, говорю, доить умеет кто-нибудь из ваших?
– Ну откуда же, мы же все городские…
– Эх, что же мне делать.. Коров доить пора, а мои девчата все спят еще… вчера напились пьяные…
Вот так мы узнавали о проблемах сельского хозяйства Нечерноземья…
Для тех, кто еще не понял – меня никто не заставлял ездить с мамой в колхоз. И работать на полях с ней не заставлял. (Я ездила в колхоз и со своим классом. А с мамой – совершенно добровольно, мне самой хотелось этого, такая замечательная там была компания!)
Осенью, на уборке картошки, тоже было славно. Иногда за хорошую работу разрешали взять по ведерку ее домой. Нам это было не надо, у нас картошка росла своя, а вот тем маминым сотрудникам, которые жили в квартирах, это было очень даже кстати. Один раз мы убирали сахарную свеклу: вот это вкуснятина, если ее сварить в горшочке! Я бы ее продавала в магазинах, а не только пускала на сахар.
Отдел был как одна большая семья: бывали в нем и ссоры, но зато в трудную минуту все были готовы прийти друг другу на помощь. Были в нем и одинокие матери, и даже люди «со справкой» – от психиатра, о шизофрении. Увольнять и тех, и других строго-настрого запрещалось. И никто не посмел бы уволить женщину за то, что она брала отпуск по уходу за больным ребенком. Профсоюз, без разрешения которого вообще никого нельзя было увольнять, просто оторвал бы голову, если бы кто-то даже только намекнул на такое. Им в первую очередь давались путевки в санатории и дома отдыха – с большой скидкой. У завода был свой пионерлагерь, своя турбаза, свое подсобное хозяйство, свой детский сад, своя футбольная команда, свой клуб с кучей кружков и групп по интересам; своя дискотека, даже свои, заводские дома, квартиры в которых бесплатно предоставлялись работникам завода – и, естественно, не отбирались у них, даже если они и меняли место работы…. И сейчас какие-то *** (редиски нехорошие!) еще осмеливаются говорить, что мы в советское время «были бедными»?!! Да сейчас все это кажется какой-то светлой сказкой!
****
…Я была глубоко погружена в свое разочарование, сильно переживала его и еще сильнее – позицию, занятую Сонни. И не подозревала при этом, что именно в те дни я познакомилась с людьми, которые потом станут моими друзьями в нашем, советском смысле слова. С пожилой супружеской парой Адиндой и Хендриком де Грааф.
Адинда де Грааф – бабушка-божий одуванчик, бывшая учительница французского языка,- была одной из тех, кто учил русский в группе у Генриэтты. Но ей хотелось индивидуальных занятий. Адинда прекрасно схватывала грамматику – видно, сказывались навыки учительницы иностранного языка, но с разговорной речью у нее было туго, а они как раз ждали в гости учительницу музыки из Москвы… Хендрик де Грааф был учителем музыки по профессии и композитором по призванию. Это был бородатый симпатичный дедушка, чем-то похожий на принца Бернарда. Он писал песни о борьбе за мир. В 80-е годы Адинда и Хендрик активно участвовали в движении против размещения в Нидерландах американских крылатых ракет – том самом, о котором у нас тогда много рассказывали. И к СССР они относились с большой симпатией, хотя и не были коммунистами. Оба они говорили на 3 европейских языках, кроме голландского (дети Хендрика от первого брака жили в Германии, а у Адинды детей не было).
Оба они родились еще в голландских колониях, в семьях колониальных служащих: Адинда – дочь директора школы, родилась на Суматре, а Хендрик, сын чиновника в губернаторском аппарате – в Суринаме. Он любил рассказывать о том, что среди его предков были чернокожие рабы, но глядя на него, в это было трудно поверить: настолько арийская у него была внешность.
Но ничего колонизаторского в них совершенно не было. Даже имя у Адинды было индонезийское. Они представляли собой поразительный контраст с голландской молодежью. По-моему, в Голландии человечные и отзывчивые люди только еще и остались среди тех, кто родился до войны или хотя бы во время нее. Среди послевоенных поколений здесь такие – редчайшее исключение. Никакого тебе цинизма, никакого безразличия к окружающим! Адинда очень близко к сердцу воспринимала все вокруг происходящее, и даже ее любовь к своей собачке Флоппи не была отталкивающей, потому что не превосходила по своей силе ее сострадание к людям. Адинда первой по-человечески объяснила мне, почему голландцы так не любят, когда гости приходят во время ужина без предупреждения.
– Господи, разве мне жалко еды! Дело в том, что я же просто никогда не готовлю больше, чем мы за один раз съедим вдвоем. Мне стыдно будет, что ее так мало, что гостю почти не достанется!
Если Адинда видела какую-то несправедливость, она восклицала:
– Mensen, kinderen ! – а потом немедленно добавляла:
– Хендрик, ты думаешь, мы можем что-то сделать, чтобы помочь?
Хендрик – любитель приключений не ради удовольствия, а потому, что его действительно интересовала жизнь во всех ее проявлениях, даже в 85 лет еще ездил в Суринам, навещать индейские племена в тропическом лесу. Там он упал в реку, сломал ногу, но даже это не прервало активного образа его жизни. Я переводила на русский его песню: «Нет»- крылатым ракетам!». Он приглашал в Голландию российские детские хоры – не ради какой-то наживы на них, а просто для того, чтобы «подружить людей». И посмеивался над Бушем-старшим (когда уже у власти был Клинтон):
– Ну и где он, этот ваш Буш? А Саддам сидит себе спокойно на своем месте. Молодец, Саддам!
Адинда и Хендрик были одними из тех редких на Западе людей, которые уже во время первой войны в Персидском заливе поняли, что к чему. В то время, когда Сонни сидел как приклеенный у телевизора,
