Павловичем.
– Это невозможно, – выдохнул Виктор Алексеевич, – он болеет. И вообще он очень занятой человек. Вы представляете, какую травму мы ему нанесем, если начнем расспрашивать его об этом деле?
Дронго улыбнулся. И вдруг громко, очень громко сказал:
– Господин Богдановский, мы хотим с вами поговорить. Я думаю, будет лучше, если вы появитесь здесь и мы с вами побеседуем. Или разрешите нам зайти к вам…
– Что вы делаете?! – закричал Босенко, замахав руками. – Почему вы кричите в моем кабинете?!
– Это вы кричите, – возразил Дронго, – а я всего лишь пригласил вашего шефа к вам в кабинет. Он ведь слушал и нашу первую беседу. И сейчас слышит. По-моему, все ясно.
– Что вы себе позволяете? – очень тихо произнес Виктор Алексеевич. – Разве так можно?..
Он не договорил. Дверь отворилась, и на пороге возникла новая фигура. Это был высокий мужчина с благородной сединой, одетый в темно-синий костюм в полоску. Его портреты часто появлялись в газетах, и не узнать его было невозможно. Резкие черты лица, проницательные глаза, упрямо сжатые губы, очки.
– Вы меня позвали, и я пришел, господин Дронго. Должен сказать, что меня не удивила ваша проницательность. Я уже чувствовал, что рано или поздно вы все поймете.
Глава 16
Босенко вскочил, как-то неприятно засуетившись. Дронго и Вейдеманис поднялись, увидев нового гостя. Богдановский вошел в комнату и пожал обоим руки. Посмотрел в глаза Дронго:
– Я много про вас слышал. А последние дни имел удовольствие наблюдать за вами. Вот вы какой, аналитик.
Он прошел и сел во главе стола. Не сомневаясь, что это именно его место. В нем чувствовалась властная уверенность сильного человека. И вместе с тем было заметно, что смерть его сына повлияла на его состояние. Он строго посмотрел на гостей:
– Вы давно поняли, что я все слышу?
– Еще в прошлый визит я начал подозревать неладное. Когда Виктор Алексеевич говорил со мной по телефону или со своим секретарем, он обычно говорил тихо и быстро. А когда мы начинали наши беседы в его кабинете, он подсознательно повышал голос. Сегодня я нарочно перепутал наши места, и он сразу попросил нас пересесть. Догадаться было нетрудно.
– Это для такого умного человека, как вы, – холодно возразил Аристарх Павлович, – а теперь давайте поговорим откровенно. Вы уже поняли, что я был в курсе всего происходившего с самого начала. Я еще в больнице был уверен, что не может Егор умереть от какого-то приступа язвы. Он вообще никогда не болел, у нас в семье никто не болел этой болезнью. Но врач оказался растяпой и разгильдяем. Он получает огромные деньги и боится написать, что мальчика отравили. Боится за свою карьеру, за свое будущее, за свою клинику. И поэтому он решил никого не тревожить, поставив свой идиотский диагноз. Нужно было сразу делать вскрытие, но я не мог тогда позволить им кромсать моего мальчика. Не мог, – жестко повторил Богдановский, – а потом именно я решил сделать эксгумацию. Я не мог спокойно спать по ночам, вспоминая, что моего мальчика убили. Я был уверен, что его убили, и независимая экспертиза сразу в двух лабораториях подтвердила, что там был яд.
Он замолчал. Было видно, как ему трудно говорить. Босенко хотел вскочить, чтобы принести ему воды, но Богдановский жестом руки остановил его.
– Теперь мне важно было вычислить убийцу, – продолжал Аристарх Павлович, – и я начал свои поиски. Босенко хороший специалист, но он не может расследовать подобные преступления. У него просто нет необходимого опыта. Тогда мы начали поиски специалистов. Настоящих специалистов, лучших профессионалов. И нам сразу в нескольких местах предложили найти именно вас. Я не хотел, чтобы кто-то узнал о моих поисках. Немного позже я объясню вам мотивы моего решения. Но тогда я приказал Босенко, чтобы никто не узнал о том, что именно я дал разрешение на новое расследование.
Обо всем знала только Наталья. Даже Николаю мы не стали ничего говорить. Он ведь не просто мой зять, он коллега Анвара Махметова. И хорошо знаком с премьером Малхазовым. Не удивляйтесь, я тоже не сидел сложа руки. Кроме вас, работала еще целая бригада следователей. Но они проверяли разрозненные факты. Именно поэтому я никому не говорил, что сам провожу расследование. Я тоже подозревал сначала Махметова, потом Гловацкого, потом Милу Гришунину. Я проверял всех, даже собственного зятя. Мне было важно знать, кто мог убить моего сына. Кто посмел его отравить. Но у меня есть и другие вопросы. Зачем его убили? Какая была польза от убийства моего мальчика? И кому пришла в голову такая страшная идея? Мы пока ничего не смогли выяснить и поэтому ждали, когда вы начнете свое расследование. Я попросил Наталью вас поторопить, чтобы до приезда Гловацкого у вас были бы хоть какие-то версии.
Он замолчал. Перевел дыхание. Затем достал из кармана таблетку, положил под язык. Тяжело вздохнул:
– Вы наверняка знаете, что у меня больное сердце. Но я не умру, пока не узнаю имени убийцы. Я не имею права умереть. И теперь я скажу вам, почему никто не должен знать, что именно я провожу это расследование. Врачи считают, что с таким сердцем мне осталось недолго жить. Они отказываются делать даже шунтирование. Только в Америке нам удалось договориться насчет операции, но и там мне не дают больше двадцати пяти процентов. И только в том случае, если операция состоится в ближайшие две недели. Теперь вы все знаете. Мне нужно, чтобы вы нашли этого убийцу. Любым способом, любыми средствами. Я готов на все ради этого. И я готов на месть. Понимаю, что вы профессионал и я не должен в вашем присутствии об этом говорить. Но мне уже ничего не страшно. Если вы успеете показать мне убийцу моего сына, я задушу его собственными руками. Или пристрелю, если не хватит сил. Меня уже не успеют посадить, я для этого слишком болен. Но я хотя бы умру спокойно. И меня похоронят рядом с Егором. Я не кажусь вам монстром?
– Нет, – негромко ответил Дронго, – я вас понимаю.
– Тогда все в порядке, – выдохнул Богдановский, – и у меня к вам только одна просьба. Продолжайте свои поиски. Если нужно, мы снова дадим вам списки всех гостей, всех четырехсот человек, которые там были. И еще ста одиннадцати приглашенных для обслуживания. Я имею в виду музыкантов, сотрудников службы безопасности, официантов, метрдотелей, поваров. Если нужно, проверяйте каждого, беседуйте с ними по очереди. Если вам нужны люди, я дам вам роту, батальон, полк помощников. Даже дивизию. Если вам нужны деньги, не стесняйтесь, мы выделим столько, сколько вам нужно. Если вы даже хотите выйти на министров или депутатов, тоже можете располагать моими связями. Я ни перед чем не остановлюсь.
– Вы знали, что Казбек Малхазов по поручению своего дяди отговаривал вашего сына от встреч с Гришуниной? – спросил Дронго.
– Знал. Мне об этом сам премьер рассказал. Он хотел избежать скандала, который мог ударить по карьере Анвара Махметова. Премьер чувствует себя достаточно шатко, а Махметов глава профильного комитета в Совете Федерации. Но если случится такой скандал, Махметов может быть отозван, и тогда премьер точно слетит. Я понимаю, что мотив для убийства у сенатора был, но у меня нет никаких доказательств. Ни одного. Если бы я точно знал, кто и зачем убил Егора, я бы уже действовал совсем иначе. Но я ни в чем не уверен.
– Они разводятся, – напомнил Дронго.
– Я знаю, – ответил Богдановский, – но уже поздно. Егора все равно не вернуть.
– Если вы разрешите, я встречусь с сенатором.
– Что вы ему скажете? Спросите, кто убил моего сына? И вы считаете, что он вам честно ответит?
– Нет. Не считаю. Но я хотя бы получу ответы на интересующие меня вопросы. И закрою версию ревности как повод к убийству. Или, наоборот, буду рассматривать только эту версию.
– Он спустит вас с лестницы, – устало предположил Аристарх Павлович.
– Такую возможность я тоже рассматриваю. Но сейчас мне важно было получить ваше согласие. И еще один момент. Это вопрос, на который можете ответить только вы. И ответить достаточно честно. У вас есть еще наследники, кроме Натальи и ее детей?
– Еще Николай, мой зять. И больше никого. Моя сестра умерла три года назад. Ей было уже за семьдесят. Она была намного меня старше. Детей у нее не было. У моей жены был брат – Вадим Иваницкий, у него двое детей. Но я не знаю, можно ли считать его наследником? Наверное, нет. Хотя признаю, что у него были основания быть недовольным моим сыном.
– Я знаю.
