сна, снившегося нам тысячи ночей
кряду и тысячу раз забытого, кто же
будет сердится на нас только
из-за забытого в тысячный раз?
Несмотря на поздний ноябрь, утро выдалось прекрасное– солнечное, теплое. В такой славный отголосок августа хочется подольше побродить вокруг озера, выгуливая собаку, как всегда в это время. Моя верная ротвейлериха, обычно лениво передвигаясь, рыча и злобно глядя на всякое проявление жизни, не входящее в очень узенький круг ее знакомых, тоже переполняется ощущением прелести раннего, чистого утра: довольно живо для своего могучего квадратного тела пробежавшись к камышам, колыхая бесхвостым задом, начала с усердием составлять комплексную схему запахов природы…
Женщины, хозяйки собак на выгуле, обычно приветливее и болтливее в такие минуты ala весеннего пробуждения дня. И, конечно же, в основном разговоры об их несравненных, неповторимых по повадкам, манерам, чистоте породы любимцах. Иногда говорят и о другом, если встречаются друзья, соработники и т. п.
На подобных выгулах, как и в обществе, люди нередко делятся на группы по пристрастиям: доберманисты со своими непоседливыми стройными собаками в одном, как правило, самом большом углу, «боксеры» и «стафики» в другом, и так далее. Особенно, эдак консервативно-особняково держатся люди с ротвейлерами, особенно если собаки уже в возрасте. Эти, живущие по квартирам псы, становятся со временем грузными и ленивыми и в основном сидят или лежат, высунув языки из открытых пастей, гордо глядя своими умными глазами на происходящее вокруг, и всегда готовые дать жестокую взбучку вдруг подбежавшему эдакому радостному молодому живчику, вздумавшему (какая наглость!) поиграть с Его Величеством. В такие мгновения ротвейлеры кажутся напряженно думающими о смысле их собачей жизни и о бессмыслии всего не входящего в нее.
– Вы представляете: мой Джеф задавил двух кур у матери в станице. Пришлось сварить из них борщ.
Это одна из поклонниц сей замечательной собаки из Швабии с деланным недовольством на лице говорит о своем молодом ротвейлере, начинающем проявлять незаурядные качества своей породы.
Настроение прекрасное, дышится легко и свободно, и хочется шутить и улыбаться.
«…Съел почти уже всех женщин и кур. И возле самого дворца ошалался, этот самый то ли пес, то ли тур» – отвечаю я ей ломаным по случаю кусочком из текста песни Владимира Высоцкого.
– Сразу видно: образованный, культурный человек. Ах, если бы наши дети так свободно от случая к случаю могли пользоваться классикой! Но времена не те! Они-то даже разговаривать не умеют. Все какие- то нечленораздельные сочетания звуков, отдаленно, лишь по интонации, напоминающие русский язык, и дурацкие жесты, и ужимки, еще больше подчеркивающие главную, на мой взгляд, идею их существования – «чем хуже, тем лучше…», – продолжала диалог женщина, глядя с любовью на своего отправляющего большую нужду пса.
Про себя думаю: «Да, действительно, времена не те. Моя окультуренная знакомая восторгалась моей ученой образованностью, как будто я наизусть прочел „Зимнюю сказку“ Гете, да еще и на немецком языке, или виртуозно просвистел одну из неповторимых сонат Моцарта, или вкратце изложил основную концепцию философии Джидду Кришнамурти».
Боже меня упаси от того, чтобы сказать или намекнуть плохое о творчестве замечательного художника нашего времени и нашей земли В. Высоцкого, но эту классику я познавал не в университетских аудиториях, куда ей не было хода, а… Старый кинотеатрик, обшарпанный и заплеванный, каких много было еще в нашем городе в конце шестидесятых – начале семидесятых. Главное их преимущество заключалось в том, что можно было «забить» последние ряды дружной братвой с длинными, порой не мытыми месяцами волосами, в возрасте от тринадцати до шестнадцати и целые две серии «Анжелики» или «Фантомаса» распивать там портвейн «Анапа», плевать семечки под сигаретки «Собачий воздух (так ласково называли мы в своей хипово-хулиганской среде сигареты с фильтром II класса „Лайка“)» и отпускать на весь уже изрядно задымленный зал «остроты» по поводу происходящего на экране под одобрительный хохот уже основательно окосевших и обкурившихся друзей.
После «просмотра» таким образом фильма, дружно и весело распихивая обалдевших от дыма зрителей, нарочно нарываясь по пути к выходу на замечание, мы вываливались из кинотеатрика. И если никто в зале не возмущался и не надо было никого из зрителей бить после сеанса, осмотрев свой район и не найдя подозрительных все также для битья, шли продолжать «культурный» вечер в сарайчик к Генке, по дороге переворачивая урны, сдирая афиши и помогая более слабым, умученным алкоголем товарищам, облевавшимся еще на киносеансе, передвигаться вместе со всеми.
Особенно было здорово в сарайчике в дождливые осенние и зимние краснодарские вечера, когда моросит ехидный дождик, а холодный ветер пронизывает тебя до костей.
Сарайчик у Генки находился прямо у кинотеатрика, так как двор, в котором он жил, прямо прилипал к его стенам и мы по праву считали все это своей вотчиной. Мать у Генки была женщина слабая и, как водится часто в таких ситуациях, одинокая, а Геннадий по этой причине сел ей на шею, но при этом очень ее любил и защищал.
Можете себе представить, если вы мужского пола, не маменькин сынок и рождения начала пятидесятых, подобный сарайчик конца шестидесятых. Уж мы обставили его изыскано! Каким-то образом были впихнуты два старых дивана, те, что делали до и недолго после войны: эдакие черные гиппопотамы с высокими спинками-стенками, на которых были еще полки, а посередине полок, над головами восседавших – огромные овальные зеркала. Спинки-стенки, правда, пришлось выбросить, ибо они просто не влезли бы в крайне ограниченное пространство сарайчика. Диваны стояли углом, а между ними, у стенки, находился еще один фурнитурный шедевр конца шестидесятых – громадный раздвижной цельнодеревянный стол, – на котором в груде бобин с магнитофонной лентой, коробок из-под них и сигарет, вся в пыли и табачном пепле, местами залитая вином, красовалась магнитофонная приставка «Нота» – бессмертное чудо советской электротехники, оравшая через облезлую радиолу «Аккорд».
Стены сарайчика были украшены изображениями наших кумиров: Володей Высоцким, еще не поэтом и классиком, а просто горячо любимым «нами» и так же горячо проклинаемый «ими» корешем и классным чуваком; конечно же кумиром всей обторченной молодежи Джимми Хендриксом, почитаемыми как патриархи и глубоко уважаемыми «битлусами» и «роликами», то бишь «Битлз» и «Роллинг-стоунз»; менее выдающимися, но от этого не менее «продирающими» «Энималз», «Монкс», «Криденс».
Конечно, все эти представители мировой культуры висели по стенам вперемежку с фотками и журнальными картинками, с которых мило и заманчиво улыбались хорошенькие неглижированные «телки» или, как еще тогда говорили, «биксы».
Холодный дождь барабанил по крыше сараюшки, а внутри этого «университета» мы познавали классику, вырывающуюся из динамиков старой радиолы, сидя на продавленных диванах и табуретках, на которых обычно бабки у своих калиток продавали семечки – «десюнчик за стаканчик».
И как поразительно четко и ясно фиксировались в наших возбужденных портвейном и никотином мозгах незамысловатые, но так необходимые житейские мудрости песен Володи Высоцкого, как успокаивали и расслабляли вопли так рано (в 69-ом) почившего «Джимика», то бишь Джимми Хендрикса, звуки его неповторимой соло-гитары… «О tempora, o mores!» – закончил бы я многозначительно. Однако, все, глубоко потом почитаемое и вечное, порой рождается в горьковских университетах– в подвалах, чердаках, сараюхах, гетто, тренчах под дым «Нищего в горах» (сигареты без фильтра III класса «Памир» по 8 копеек за пачку), шум в голове от двух выпитых «противотанковых» (бутылки по 0.7 л., обычно крепленного «Плодовоягодного» вина), или под дымок ганджи, или кувшин текиллы. Это все равно – лишь бы лилось через отверстия умной головы с мозгами. Рождается все это может не совсем чисто, но зато сразу самостоятельным, здоровым и крепким ребенком, вырастающим в бесподобные творения человеческого гения. И тогда стихи и тексты песен, ранее гонимые, собираются в бесценную книгу «Нерв», а «безнравственная какофония звуков волосатиков с гитарами» без спец. музыкального образования (какой ужас!) исполняется симфоническими оркестрами всего цивилизованного мира. А недавние гонители превращаются в ревностных ценителей, и лицемерность эпохи Рыб продолжается. Но скоро этому гнилостному рыбьему запаху придет конец, и омоется Мир чистыми, свежими струями Водолея, и
