растворились в ночной темноте.
Той же ночью, накануне последнего перехода через пески, я спроснл: 'Вот теперь, когда, можно сказать, вы уже преодолели пустыню, скажите, что значат для вас Каракумы?'
Почему-то этот вопрос оказался трудным для всех. Может быть, потому, что были у каждого из них мгновения и часы, когда они ненавидели пустыню, как можно ненавидеть величайшее зло. И были другие часы и дни: когда они любили ее, как можно любить одно из величайших творений природы или как родную землю, где человек появился на свет.
И все-таки лучше Эмиля Баля, кажется, никто не ответил. Он улыбнулся чему-то и сказал: 'Каракумы — это 720 тысяч моих шагов'.
Они отмерили пустыню шагами, все 600 километров, от края и до края, по горячим пескам, мимо золотых, раскаленных барханов, напоминающих застывшие океанские волны, по твердым такырам — гладким, как хорошо'укатанный асфальт, по бархатистой, невесомой пыли древних дорог, въедливой, проникающей в каждую пору.
Конечно, пустыня для них прежде всего дорога. Дорога под пепелящим солнцем, которое они меж собой называли «убийцей». И под спасительно светящей луной, которую они никак не прозвали и которой радовались как великому чуду, когда она освещала их путь.
Они говорили о пустыне по-разному, но никто из них не смог скрыть гордости за то, что сумел осилить ее. Слушая их, я, кажется, понял Сзади — великого поэта Туркмении, в изумлении склонившего голову перед бескрайним морем песков: 'Все земли перед тобою убоги, пустыня!'
Пустыня и человек. Два сильных характера. Каждая их встреча — схватка не на жизнь, а на смерть, борьба, тысячелетия идущая с переменным успехом. Прежде пустыня была злейшим врагом человека, теперь же, когда он научился ее понимать, да и сам стал сильнее, мудрее, она приоткрыла для него двери в свои владения и стала понемногу отдавать сокрытые песками сокровища.
Для немногих людей — пустыня дом, который они никогда не променяют ни на какой другой. И совсем для немногих- она соперник, с которым неодолимо тянет помериться силами. Вот как для этих семерых, которые одолели ее.
Не ждите описаний необыкновенных приключений на их пути.
Не ждите рассказов о схватках с коварными, смертельно опасными обитателями песков, хотя встречи с ними и были. Семеро просто шли, день за днем, километр за километром. Но это были очень трудные километры!
…Они вышли в дорогу в ночь на 15 июля 1984 года, и к утру должны были появиться на метеостанции Шах-Сенем. Но не появились.
Руководитель подвижной научной группы Александр Фрейнк, изнервничавшийся в ожидании, весь на пределе, прождал контрольный срок и уже в третьем часу дня, готовый вызвать по рации поисковую группу, наконец-то увидел их. Они шли по пеклу в самое жаркое время вопреки тщательно разработанным, хорошо, продуманным планам, измученные и совершенно мокрые от
пота.
Они заблудились. Ночью, на хорошем ходу, Баль — штурман экспедиции, не заметил места, где нужно было свернуть. Поэтому проскочили много дальше и только при свете дня, не обнаружив древних развалин, служивших ориентиром, поняли, что теперь предстоит пройти много лишних километров, чтобы явиться к месту назначенной встречи.
Я знаю, что Баль, человек очень ответственный, добросовестный, остро переживал свою неудачу, стоившую около двадцати километров труднейшей дороги. Ведь их могло и не быть, не должны были добавиться эти проклятые километры…
Владимир Климов, решительный, как всегда, и прямой, накинулся на него, упрекая в ошибке. Вокруг разгорелись споры, и обстановка в самом начале пути, подогреваемая к тому же немилосердным светилом, накалилась настолько, что, казалось, все могли вспыхнуть. И никто в те минуты не хотел видеть, что творилось с самим Балем…
Эпизод, который в других, не экстремальных, условиях мог бы пройти почти незамеченным — ну заблудились, эка беда, ведь вышли же! — здесь стал очень важным событием в психологической жизни группы и еще много дней давал о себе знать. Он стал против их воли н совершенно незапланированно ключевым событием, которое проверяет людей на прочность.
Позже некоторые из них мне признались, что этот самый первый их день был и самым трудным. Случись нечто подобное в среде других людей, не объединенных одной важнейшей для каждого целью, не спаянных в долгих, изнурительных тренировках и не готовых — морально, психологически — двигаться через пустыню в самое трудное время, да еще не обладающих чувством ответственности перед теми, кто их ждет, такая оплошность могла бы стать роковой.
Медицинские обследования и всевозможные измерения, включая анализы крови, они проделывали по нескольку раз в день. На отдыхе и во время движения. Когда останавливались и почти без сил валились на песок, они еще не могли отдыхать: много силы и времени отдавалось науке.
Николай Кондратенко, слушая нередкие сетования на то, что лучше бы без этих обследований совсем обойтись, терпеливо и неустанно убеждал, напоминал, зачем они это делают и кому это нужно.
Из дневника Николая Кондратенко: 'Сухой ветер треплет тент и сосет из нас воду. На почве температура плюс 61. Состояние у всех неплохое. Только один под солнцем становится неуправляем, вечером не хочет делать обследования, говорит, теряем время отдыха, что мы не кролики, что за нас все равно никто Каракумы не пройдет… Очень трудно его убеждать…'
Не сразу они свыклись с необходимостью терпеливо переносить запланированные обследования. Разумеется, люди прекрасно понимали все. Но ведь одно дело — сознавать такую необходимость, и совсем другое — скрутить себя усилием воли, когда тело, кажется, молит об отдыхе.
На метеостанции Екедже, где с маленькой дочкой живут супруги Виктор и Надежда Софроновы, их встретили словно родных. Люди в те края очень редко заходят, поэтому вполне можно понять, с какими чувствами они принимают каждого нового человека.
У Надежды незадолго до того был день рождения, и супруги с понятным нетерпением ждали гостей, чтобы разделить с ними радость: из радиосводок они знали, что экспедиция находится совсем близко.
Однако по вполне понятным также причинам застолья не получилось. Семерка нарушать режим не могла, да и в научной группе тоже был установлен сухой закон, и специалисты с сочувственной улыбкой выслушивали приглашения хозяина, совершенно уже отчаявшегося, выпить с ним хотя бы рюмку. 'Да поймите вы, — говорил Виктор. — Мне целых тринадцать лет выпить не с кем! А тут — у жены день рождения!'
Добрые, сердечные Софроновы… Так не хотелось от них уходить…
Из дневника Виктора Голикова: 'Идти становится все труднее. Запас воды и сил убывает очень быстро по мере подъема солнца. О его восходе в пустыне можно писать поэмы… Сначала, когда вокруг еще темно, робко загорается заря, как бы подглядывает в дверь- можно ли войти. И, словно бы получив разрешение, постепенно разгорается, заполняя весь горизонт оранжево красным светом. Останавливаемся и смотрим на солнце… А через два часа мы уже не могли думать о нем без содрогания'.
Но и в пустыне случаются радости. Утомленным, измученным жаждой и отчаянием путникам она дарит такие незабываемые краски, о которых рассказывал Виктор. Слабое, конечно, вознаграждение! И ни с чем не сравнимая радость, возможно даже и счастье, от встречи с водой. Особенно, если эта вода прозрачна, вкусна, холодна.
Однажды они вышли на колодец с такой водой. Анализ же показал, что пить ее нельзя: большое содержание солей серной кислоты. Даже и кипячение не избавляло от них. А ведь какой, казалось, подарок… Несколько человек в научной группе не удержались от соблазна и вопреки категорическому запрещению пили ее. У всех была рвота.
Наверное, можно понять этих людей, когда и солоноватая, мутная водица доставляет подлинное наслаждение. Она приносит избавление и с каждым глотком наполняет человека новыми силами. Нет ничего в пустыне ценнее воды.
Зейнел Сакибжанов перед последним своим переходом, когда все небо уже выстлали яркие звезды, произнес тихо, задумчиво: 'Знаете, мои мысли часто возвращаются к тому, что к воде необходимо относиться бережно. Она не должна просто так пропадать, ведь она может стоить человеческой
