преодоленных десятков метров стояло 17 тысяч метров, оставшихся впереди. Более 12 часов нам резал ноги острый придонный ракушечник. Через каждые 30–40 минут один из нас влезал на плот и мелкими глотками пил горячий чай, обхватив нагретую алюминиевую кружку стылыми, разбухшими в морской воде ладонями.
А гребни волн хлестали и хлестали в борт. Чтобы удержать плот на месте, приходилось зарываться ступнями в дно и, уперевшись сгоревшими на солнце плечами в матово-поблескивающие баллоны, принимать на себя падающую тяжесть вздыбленного волной плота. Потом, сплевывая горько-соленую воду перекатившегося гребня, снова безостановочно двигаться на восток.
Когда к вечеру мы достигли 'большой воды', сил хватило только на то, чтобы влезть на плот и, поставив на полную вытяжку паруса, рухнуть на спальники.
Но в эти сутки нам не суждено было отдохнуть. Наверное, море задалось целью испытать нас на прочность.
На этот раз ночь пришла с запада. Чернильным пятном грозовой тучи она разлилась по горизонту. Даже заката не было в тот вечер! Солнце рухнуло вниз и исчезло сразу, словно за ним захлопнули дверь.
Скоро спал и ветер. Воцарилась тишина, которую обычно называют мертвой. Немо, в полном безветрии, наползала туча на небесную сферу. Огненные ленты то и дело рвали ее на куски, белыми сполохами высвечивая спокойное пока море. В полном молчании мы спешно крепили по-штормовому паруса. Прятали немногие оставшиеся на «палубе» вещи. На душе было тревожно…
Еще дома мы предполагали 'влезть в хорошую передрягу'. С первого дня плавания шли непрестанные разговоры о девятибалльных волнах, шквалах, ураганах. С одной стороны, нас разбирало любопытство, хотелось испытать действие стихии. С другой — чисто человечески — мы боялись наступления этого момента. Два чувства постоянно боролись в нас.
Правда, нам уже пришлось пережить несколько мелких штормов, но то были, так сказать, «аквариумные» шторма. Ведь происходили они на глубинах, не превышающих 10 метров. Тянуло к чему- нибудь более 'существенному'…
И вот теперь, когда это 'более существенное', сверкая молниями, приближалось к нам, мы вдруг поняли: нет, на приключения нас не тянет. Ни к чему! По крайней мере, сегодня. Оказывается, мы были готовы к абстрактному шторму, к шторму вообще, а этот идет конкретный, со всеми вытекающими последствиями. Конечно, при других обстоятельствах было бы даже интересно. Но сегодня, после 12- часового изматывающего волока…
Шквал пришел неожиданно, оборвав сомнения и страхи. Шелковый грот-парус, висевший до того безвольными складками, вдруг трепыхнулся раз, другой, хлопнул, навалился своим оранжево-белым телом на треугольную мачту, облепил ее. Вздрогнул стаксель, сгреб ветер, рванулся, выгибаясь крутым полукружьем. Сильнее, еще сильнее…
С хрустом лопнул фал, защелкал, заполоскал освободившимся концом стаксель, сотрясая корпус. И уже новый, более мощный шквал навалился на плот. Бешено закрутилась, запенилась вода у баллонов. Ветер, навалившийся на паруса, неудержимо тащил плот вперед.
— Грот! Грот! — кричал Сергей, двумя руками вы ворачивая ставший вдруг таким непослушным руль. — Сбросьте гро-о-от!
Женька, стоя на коленях, зубами рвал фиксирующий узел на грот-фале. Я, оседлав передний баллон, опустив ноги в воду, пытался схлопнуть полотнище стакселя. Но он вырвался, в кровь разбивая мне руки и плечи угловой металлической пластиной.
Неожиданно ветер отпустил на секунду. И я вдруг ясно представил — словно на картине увидел, — как на моей улице налетающий порывами ветер сгребает мусор, сухие листья, закручивает их пыльными воронками, тащит по мостовой… Как рвет зонты, треплет женские юбки, хлопает форточками…
Третий — последний — шквал обрушился на нас. Стаксель рванулся вверх. Неодолимая сила приподняла, встряхнула, отбросила в сторону мои 70 килограммов, вцепившихся в парус. Я ничего не успел понять, только почувствовал боль в ушибленном бедре. Угрожающе, до хруста в швах, выдулся грот. С невероятной быстротой промелькнул мимо сорванный с кормы брезент. И…
Все кончилось. Не более четырех секунд длился этот шквал. Ветер сразу ослаб, задув, хотя и сильно, но ровно.
— Послушай, дорогой, ты всегда так высоко прыгаешь? — обращаясь ко мне, заинтересованно спрашивает быстро пришедший в себя Сергей.
Главное дело, гляжу, летит кто-то, а крыльями не машет! — вступает торопливо Матвеев.
— А я-то сам… Я-то… — перебивая друг друга, спеша выплеснуть скопившееся напряжение, мы говорим, смеемся, острим…
А потом был дождь. Он рухнул с неба разом, словно перевернули гигантское ведро. Уже через пару минут двойные брезентовые штормовки были мокры до последней нитки, а минут через пять холодные струйки, просочившиеся сквозь свитеры, поползли по телу.
Первые гребни начинающегося шторма застучали в корму, борта, доставая мелкими брызгами до самой мачты. Скоро от холода зуб на зуб не попадал. Если мы пытались разговаривать, то на слух это напоминало работу телеграфных аппаратов. 'А от пал-л-латочки мы зря от-казались!' — выстучал Сергей. 'Еще бы', — застрекотал свой ответ Женька, попытался еще что-то добавить, но что, понять было уже невозможно.
Спустя час мы сообразили, что если ничего не предпринять, то весь широчайший диапазон простудных заболеваний, начиная с ОРЗ и кончая воспалением легких, нам гарантирован.
После короткого совещания, на повестке дня которого фигурировал только один вопрос: 'Холод и методы борьбы с ним', — пришли к единственно приемлемому в этих условиях решению. Поставили на автопилот, то есть выставили курс, закрепили руль и паруса. Теперь, до перемены ветра, плот мог идти практически без нашего вмешательства. И, раздевшись до пояса, тело к телу, мы легли на мгновенно промокшие спальники, завернувшись в два слоя полиэтиленовой пленкой.
Всю эту бесконечную ночь делились в буквальном; смысле друг с другом теплом. Дождь лил без перерыва почти до самого утра, тупо барабаня в натянутый полиэтилен. Через каждые 30–40 минут особо «вредная» волна перехлестывалась гребнем через сооруженный из рюкзаков волнолом, скапливалась на пленке и, рано или поздно найдя в ней трещинку, стекала на нас тонкими струйками.
Спокойная вахта
Минута тянется бесконечно: словно капля воды — набухает неспешно секундами, копится, тяжелеет, срывается в небытие… И вновь заходит на очередной обо рот. Я лежу, уютно свернувшись на полуспущенной камере. О чем-то многоязычно бормочет приемник. Темнота такая, что можно, кажется, резать ее на куски и складывать штабелями.
Плот слился с морем, море — с небом. Над головой немо мерцают мириады звезд. Млечный Путь стеклярусной россыпью перерезает небосвод. Плот тихо покачивается, и, если поднять глаза, создается полная иллюзия невесомости. Такое понятие, как «горизонт», кажется забавным заблуждением человечества.
Внешний мир сузился до размеров меня самого. Я еще могу рассмотреть свое плечо, руку. Я чувствую тело: покалывание в онемевших пальцах, пульсирование крови в неудобно положенной ноге. Но почти совершенно утерял ощущение местоположения этого тела в пространстве. Во Вселенной нет ничего, только ты, чернильная темнота, звезды и «космическая» тишина.
Я лежу и думаю о том, как через три часа погружусь в нагретый спальник, как пригреюсь и как буду спать аж до полудня. И когда меня разбудят, уже будет кипеть на примусе вермишель…
Неожиданно звезды начинают куда-то скользить, падать, и я с готовностью погружаюсь в ватную подушку дремоты. Будит меня холод. Ознобом он поднимается с занемевших ног. Мокрой холодной улиткой противно ползет по спине. Я плотнее затягиваю видавшую виды штормовку, пытаюсь выдавить из тела липкий озноб. Но это приводит только к тому, что меня начинает сотрясать мелкая дрожь.
