Ягодицы Виктории сжались.
— Нет.
Секунду Габриэль не мог дышать от боли и наслаждения.
— Тогда моли меня не останавливаться, — безжалостно сказал он.
— Заставь меня умолять, Габриэль, — с вызовом сказала она, часть его.
Но он не хотел, чтобы она была его частью.
— Заставить тебя молить… как, Виктория? — спросил Габриэль, голос был опасно мягким, тело дрожало от потребности, внутри,
— Да.
— Или ты хочешь, чтобы я заставил тебя молить меня
— Да, — повторила она, задыхаясь, дрожа.
Желая принять и его боль, и его наслаждение.
Но Габриэль не хотел давать Виктории свою боль.
Он хотел думать, пусть только на мгновение, что он нашел душу, и что душу звали Викторией Чайлдерс. Женщину, которая видела в его лице, когда взрывалась наслаждением, лицо мужчины, который отрекся от своего тезки.
Габриэль сжал левое бедро Виктории. Его пальцы охватили выступ тазовой кости.
Его мускулы сжались.
Он хотел вонзаться в Викторию, пока она не закричит, чтобы он остановился. А затем он хотел вонзаться в нее, пока она не станет молить его не останавливаться.
Он хотел, чтобы Виктория прогнала правду и вернула безымянного мальчика, который думал, что сможет быть ангелом.
— Они сковали меня, — сказал он в клубившийся пар и бьющую воду. — Я не мог двигаться. Я не мог бороться.
Все, что он был в состоянии делать — это терпеть до тех пор, пока больше не смог вынести.
Габриэль медленно вытаскивал свой член, пока в Виктории не осталось лишь биение его пульса.
Все будет начистоту.
— Он не использовал смазку, — грубо сказал он.
Эти двое мужчин взяли его только для того, чтобы причинить ему боль. Потому что он любил темноволосого мальчика с фиалковыми глазами.
Мальчика, который научил его читать и писать.
Мальчика, с которым проституция скорее объединила, чем разделила Габриэля.
Габриэль согнул бедра: Виктория приняла его. Как принимал он.
Душ непрерывно стучал по его голове. По голове Виктории.
— Есть такое слово. — Вода сбегала по лицу Габриэля. — Садомазохизм. Это наслаждение, которое неотличимо от боли. Ты хочешь знать, как боль может стать наслаждением, Виктория? — прошептал он.
Умирая внутри. Умирая снаружи.
Пульсирующий член. Прошлое, преодолевающее настоящее.
— Да. — Виктория глотала воздух. Воду. Его член. — Да, хочу.
Габриэль не умолял, пока боль не обернулась наслаждением. Но Виктория не поймет, пока сама не испытает этого.
Внезапно ему захотелось, чтобы она поняла. Захотелось, чтобы она стала частью его.
Захотелось, чтобы она простила то, чего он никогда не мог простить.
Ухватив ее правое бедро, Габриэль скользнул левой рукой вперед, ища пальцами, скользкими от крема и воды, ища… находя.
Ее клитор пульсировал между его большим и указательным пальцами, самая чувствительная плоть женщины, мягче, чем шелк.
Она была твердой — такой же твердой, как сейчас Габриэль. Такой же твердой, каким его заставили стать в прошлом.
Виктория судорожно дернулась, задрожала и замерла, сознавая, как один мужчина мог сделать насилие болезненным, тогда как другой — доставляющим наслаждение.
— Габриэль, — прошептала она, вода сбегала по ее щеке.
Вчера вечером она кончила для него десять раз. Каждый раз, когда она выкрикивала свое наслаждение, внутренние сокращения ее
— Ты кричала бы для ангела, Виктория? — пробормотал он.
— Да, — неровно сказала она, сердце колотилось у нее внутри. Или, возможно, это его пульс колотился у нее внутри.
Вода, ручьем лившаяся по щеке Виктории, была соленой. Слезы для ангела.
Габриэль мягко толкнулся внутрь Виктории; одновременно он сдавил ее набухший клитор, как будто это был миниатюрный пенис.
Клитор пульсировал. Как пульсировал Габриэль.
Обвив правой рукой ее талию, Габриэль удерживал Викторию перед собой, сжимая ее и погружаясь в нее до тех пор, пока и ее, и его плоть не разбухли сверх выносимого. Пока потребность в оргазме не стала сильней потребности в дыхании.
И тогда он отпустил ее. Оставил парить на краю разрядки. Скользя плотью в ее теле, по ее телу.
И она ничего не могла сделать, чтобы достичь кульминации.
— Ты молила бы ангела, Виктория? — прошептал Габриэль, его пальцы зависли над ее набухшим клитором, взывавшем о прикосновениях, в то время как он заполнил ее так глубоко — болью, наслаждением, — что коснулся самого средоточия женщины, которая была Викторией Чайлдерс.
Женщины, чьим единственным грехом было то, что она желала ангела.
— Моли меня, Виктория, — нежно сказал он.
Как под конец молил Габриэль.
Страх внезапно исказил ее залитое водой лицо.
Виктория поняла, что ее тело было инструментом: объектом, который можно заставить чувствовать наслаждение, хотела она того или нет. Она никогда не сможет снова предъявлять на него единоличные права.
— Нет! — выдохнула она.
Ее боль и наслаждение сконцентрировались вокруг яичек Габриэля.
Она напряглась, стремясь к разрядке, чего он ей не позволил, и одновременно старалась восстановить контроль над своим телом.
Он не позволил ей и этого.
Теперь в любой момент она могла взмолиться, как взмолился Габриэль.
И она никогда не увидела бы свет снова.
Однако Габриэль не хотел, чтобы Виктория молила. Он не хотел, чтобы она всю жизнь сознавала, как легко ее тело могло стать орудием.
Он не хотел, чтобы она видела мрак, когда он касался ее.
Второй мужчина дал ему женщину: если Виктория умрет из-за своего желания прикоснуться к ангелу, он мог бы, по крайней мере, дать ей наслаждение, стоившее смерти.
Переступая и поворачиваясь, с пенисом, который двигался и скользил внутри — с плотью, которая двигалась и скользила по плоти снаружи, — Габриэль осторожно развернул Викторию так, что она оказалась лицом к краю душевой стенки. Он кратко приказал ей:
— Поверни кран душа для печени.
Он не должен был говорить ей зачем.
