3. Установка на подлинность воображения, то есть категорический запрет на любые сюжеты о великих людях (они и так уже есть), а так же на т. н. научную фантастику.
4. Трудности в написании текста означают не лень, а усложнение задачи.
5. Не писать можно все, что угодно.
6. Писать можно лишь то, что получается.
7. Книги и рукописи не читаются и не возвращаются.
8. Членом-корреспондентом считается непечатающийся автор, допущенный к экзамену любым из действующих членов Клуба.
9. Публиковать произведение члену Клуба разрешается только тогда, когда все члены Клуба сочтут его законченным.
10. После опубликования произведения автор автоматически выбывает из Клуба.
11. Принятие нового члена может быть лишь единогласным.
12. Клуб самораспускается, если кто-либо из членов позволит себе поставить себя выше другого.
Примечание:
а. Генеральный секретарь не обладает правом голоса
б. Президент обладает правом совещательного голоса
в. Решение всегда может быть отложено до следующего заседания
Пункты 2 и 3 вызвали много споров.
— Что же тогда? — возмущался Уандей. — Мне нельзя и собственного героя убить? Может, даже нельзя разрешить ему сойти с ума или покончить с собой? О чем же тогда писать! Не о себе же… Как же обрести сюжет в бессюжетности собственной жизни? Выходит, наша „свобода слову“ оборачивается запретом писать что бы то ни было!
Барли с ним согласился и предложил исключить из состава литературных героев уродов и маньяков, слишком развязывающих руки автору в построении сюжетов.
Герда, как всегда разумно, предложила увязать название Клуба с его Уставом, переименовав „В общество охраны литературных героев от их авторов“, таким образом соотнесясь с более общественными темами сохранения культурного наследства и окружающей природной среды. Как-то она сумела все свести к птичкам…
Пункты 4, 5, 6 не вызвали разногласий. По сути, это был один и тот же пункт, по-разному сформулированный каждым из трех отцов-основателей Клуба.
Хватило разума не спорить, оценить каждую из формулировок по достоинству.
Меня же это все меньше занимало, я не слушал и думал о том, как мне вызволить моего Лоренса Стерна из запрета писать о великих людях…
— Сами посудите, — рассуждал я, — какой же Стерн великий, если его все перезабыли! Да в какой-то России его знают лучше, чем в родной Англии… В „Британнике“ ему отведено меньше столбца! Кто только заправляет нашей Британикой!! Вот этому чинуше, который через два века сводит личные счеты с гением, я и посвящу свой роман „Правь, Британника!“ Представьте себе только, он назвал Стерна всего лишь „английским юмористом XVIII века и сыном офицера“, тогда как какого-то ничтожного Джером К.Джерома удостоил звания Автора! А я считаю Стерна подлинным родоначальником нашего движения — он ведь так и не дописал ничего до конца! И даже умер из-за насилия над собой, пытаясь продолжать недописанное… Трагическая, героическая участь! Предлагаю снять со стены этого „Нитще“ и заменить на портрет Стерна, а Клубу нашему присвоить его благородное имя!
И я сел с бьющимся сердцем, ничего не видя и не слыша. И зря, потому что именно пункт „в“ примечания к нашему Уставу вызвал самую оживленную дискуссию.
Переименовать Клуб в Общество следовало, объяснила Герда, и по практическим соображениям: налоги, паблисити и т. п. (Возникло подозрение, что это шло с подачи Мурито, не имевшего права голоса.)
В результате мой пункт вообще не обсуждался (все уже читали „Тристрама Шенди“ с моей подачи и оценили его по достоинству), и мне было предложено для начала взять на себя обеспечение Клуба достойным портретом основоположника. Я чувствовал себя окрыленным: оставался только шаг для обращения моих друзей из почитателей Стерна в стернианцев. Пункт „в“ примечания к Уставу был теперь сформулирован так: продолжить обсуждение вопроса о переименовании Клуба.
На следующее заседание я принес портрет и повесил его вместо: никто и не заметил.
Поскольку цель общества была теперь сформулирована как „охрана литературных героев“, то и решено было присвоить клубу имя не Стерна, а Тристрама Шенди. Предложение исходило от Барли, и никто не возражал, а я тем более.
Мы и впрямь притомились своей кровожадностью… Несмотря на столь жестокий устав, экзамен моего кандидата прошел исключительно гладко.
Он всем сразу понравился: бывший музыкант, весь на шарнирах, похожий на рыжего негра, ничего никогда не читавший, даже без инструмента (нам только контрабаса в Клубе не хватало!), сразу с двумя ненаписанными романами и еще одним, который только что пришел ему в голову, так что он „просто не успел“. Мы были сражены такой плодовитостью, а главное — из него сразу получилась полная и „судьбоносная“ анаграмма: был просто Майкл… а стал — М. Виоло ди Клавир! (в дальнейшем, просто Виоло). И его curriculumvitaeподходил к анаграмме…
…Он был любимым и упорным учеником знаменитого старого органиста, который возлагал на него большие надежды, но тут Виоло умудрился сломать руку на автогонках, она утратила былую подвижность, и он отправился изучать философию в шведский университет в Упсала, но не нашел там ничего о Сведенборге и отправился в Японию изучать язык, на что у него еще быстрее не хватило времени, и он вернулся домой, к папе, маме и музыке, приспособившись к контрабасу как менее двурукому инструменту, подумывая однако о покупке небольшого отеля, чтобы поигрывать там для избранной публики… Так что то, что он оказался автором сразу трех ненаписанных произведений, нам не могло не понравиться, но мы посоветовали ему остановиться на каком-нибудь одном из трех.
Он выбрал название „Отец и дети“, отцом оказался Иоганн Себастьян Бах, и роман был тут же отклонен в соответствии с пунктом 3 Устава. И сколько ни старался Виоло доказать, обращаясь почему-то к Герде. Что роман не о величии, а как раз об умалении Баха, униженного его детьми, задвинувшими его как устарелого более чем на столетие, вплоть до „открытия“ его Мендельсоном, что роман будет именно о детях, целеустремленно попирающих отца как Бога, а значит и Бога как отца… для всех нас Бах оставался Бог, и мы роман отклонили.
— В конце концов, это я органист, а не вы! — Виоло опять умоляюще посмотрел на Герду. — Это я предал своего старого учителя, который был мне как отец, а не вы! Я изнутри знаю, о чем пишу: это я увидел Баха живьем, а не вы!
— То есть как это живьем??? — заинтересовались мы хором.
— С этого я, пожалуй, и начну свой роман… — И Виоло достал из кармана клочок бумаги.
Мы не успели его остановить — он уже читал. Так у нас не было принято, но мы опоздали. Пришлось слушать.
…Некий я (автор?) бредет по старинному неизвестному ему городку и вдруг, каким-то неведомым чувством, понимает, что именно за этой дверкой проживает сам Бах. Недолго раздумывая, стучит, ему открывает почтенная фрау и просит подождать. Он ждет и слышит, как за дверью складываются воедино фрагменты „Страстей по Матфею“. Он сам музыкант, и не трудно представить себе его чувства! Наконец дверь отворяется и входит чужой старик, совершенно лысый — все еще не Бах! Тут рассказчик понимает, что ни слова не знает по-немецки и в растерянности повторяет Бах-Бах-Бах. Их бист Бах! — раздраженно говорит старик, и тут только наш герой понимает, что перед ним самый что ни на есть Бах, только без парика. От ужаса он просыпается в нашем времени и понимает, что видел живого Баха, потому
