что такую деталь, что дома тот парика не носил, сам он придумать не мог.
— Так это же сон! — возмутился Уандей.
— Неплохо написано, — вздохнул Барли.
— Про парик очень убедительно… — Герда наконец откликнулась на взгляды Виоло.
И мы изменили формулировку: роман был не отклонен, а — одобрено его ненаписание.
Разница была принципиальная, но Виоло ее не воспринял.
Тем настойчивей он был во втором своем замысле — о Россини.
А мы еще настойчивей его отклоняли, по тому же третьему пункту.
— Как вы не понимаете! — кипел Виоло, обращаясь уже только к Герде. — Во-первых, Россини это все-таки не Бах. Во-вторых, меня интересует лишь Россини, окончательно порвавший с музыкой и отдавшийся всецело кулинарии как искусству. В-третьих, это даже не роман, а либретто оперы!
Тут уж мы возмутились! Приносить нам какие-то либретто…
Было решено ввести подпунктом в Устав, что пьесы, сценарии, а тем более либретто к рассмотрению не допускаются.
— Ну, и что же вы подадите нам на десерт? раз вы так увлечены кулинарией… — улыбнулась Герда. — Моцарта?
— Как вы догадались? — Виоло густо покраснел.
— Третьего всегда легче вычислить, — таинственно изрекла Герда.
— И потом, — съязвил Барли. — Разве можно причислить Моцарта к великим?
— Роман, строго говоря, не о Моцарте, а о Сальери… — пролепетал Виоло.
— Об отравителе? — последовала реплика Уандея. — Ну да, яды имеют что-то общее с кулинарией…
— Совсем нет! Как раз поэтому я и усомнился в отравлении.
Мы тяжко вздохнули, налили себе по полному бокалу шерри: раз уж выслушали два, валяй и третий!
Виоло построил свой роман-гипотезу на двух предпосылках: внезапности смерти Моцарта и причине этой внезапности.
Описания смерти Моцарта, действительно, заманчиво таинственны: он не заболел, а из него вдруг, таинственно и быстро, исчезли силы жизни, и он растаял, как свеча, угас, как светило, закатился, как Солнце („сдулся, как воздушный шарик“, — слова Виоло), будто и впрямь был отравлен неким секретным ядом.
Виоло как бы соглашался с легендой, что отравителем был Сальери, но совсем не в том прямом, злодейском смысле, что упрочился в легендах и прочей литературе. Яд Сальери был куда тоньше, изощренней и убийственней, чем любая алхимия — этим ядом послужило просвещение.
Моцарт был гениальнее, а Сальери — грамотней. Моцарт более тридцати лет (начиная с четырех) был непрерывен (то есть четырехлетним и оставался), никогда не задумываясь, кто он такой: кого он лучше или кто был до него: можно не сравнивать себя ни с кем, если ты единственный и первый, — ему было не до этого. Сальери, глубже всех восхищавшийся Моцартом, знал про разницу между вторым и первым очень даже хорошо. Он подсовывал Вольфгангу разные модные новинки, но тот все заранее знал: для него не могло быть ничего нового.
Но Сальери был терпелив и улучил момент.
Моцарт действительно принял этот мрачный заказ от таинственного незнакомца на заупокойную мессу, нуждаясь как всегда в деньгах и не устояв перед авансом. Задача эта поначалу угнетала его, дело шло туго, а сроки поджимали. Сальери прознал про одно случайное исполнение одной не исполнявшейся уже мессы одного забытого композитора и стал заманивать Моцарта пойти с ним послушать. „Отвлечешься, оттолкнешься…“ — уговаривал Сальери. Уговорил. И только Моцарт дал согласие, как месса у него двинулась и стала набирать и скорость, и легкость. Он чувствовал, как достигает предела сил, а это всегда бывало ТО: единственность и неповторимость творения! — либо помрешь, упав на лист рукописи, либо взлетишь еще выше, закончив и напившись на радостях в первом же кабаке. Выпить хотелось ужасно!
Тут и входит Сальери: оказывается, три дня пролетели как один, и им пора.
— Куда??
— Слушать мессу, ты же обещал!
Он поймал-таки его в момент наивысшего истощения!
И Моцарт покорно поплелся за Сальери, как в поводу. Как на заклание.
Сальери знал, на что он его ведет, но он и не предполагал, что прослышит, прозрит Моцарт своим-то ухом!
Это были „Страсти по Матфею“.
На обратном Вольфганг напился, не сказав Сальери ни слова. Он вспоминал, как они, беспечные и такие гениальные, с дружком Филиппом-Эммануэлем пропивали ничтожную сумму, вырученную за какой-то ветхий клавир отца Филиппа.
Вернувшись, он, не раздеваясь, плюхнулся за клавесин и стал писать, не успевая подыгрывать себе левой рукой, но и правая еле удерживала перо. Но чернила кончились. Он силился позвать, чтоб принесли… и медленно сползал со стула на пол.
И правда, сколь ни гениальна месса Моцарта, она единственная во всем его творчестве носит отчетливый отпечаток влияния, и это влияние Баха.
Два солнца вместе не восходят над горизонтом нашей планеты!
О, если бы он знал об этом раньше! То его бы такого и не было.
Зато у нас их теперь оба: и Бах, и Моцарт.
Мы молчали, выжидая, кто первый.
— Вот вы в своей гипотезе утверждаете, что Моцарт ничего не ведал о старом Бахе… А как же его „Хорошо темперированный клавир“! Ведь именно после него Моцарт обретает совсем новое развитие, вплоть до собственной великой Мессы?
(Я и не знал, что она так хорошо стала разбираться в музыке.)
Виоло выглядел убитым.
— И правда, есть такое сочинение… как же я не учел! Это рушит сюжет.
— Ладно, — махнул рукой Уандей, — такой роман не под силу и Томасу Манну. Фаустус нашелся…
И мы решили все-таки одобрить не написание им именно этого романа и принять Виоло в действительные члены Клуба.
Только в том случае, постановили мы, если главным героем станет посредственный Сальери, а гениальный Моцарт станет второстепенным. Дольше всего мы, как всегда, обсуждали название. „Человек, который не слышал Баха“ не прошел по целому ряду причин. Во-первых, длинновато и уже опровергнуто Гердой, во-вторых, из-за Честертона.[44] В-третьих (все аплодировали этому неожиданно тонкому замечанию Барли), в названии слишком раскрывается содержание произведения. Другое название, которое он тут же предложил — „Зрячее ухо“ — было решительно отклонено Гердой, и я снова поверил в ее ко мне чувства: она хорошо знала, как долго и упорно я не пишу свой роман „Говорящее ухо“. В конце концов, было принято решение, чтобы Виоло продолжил работу над названием.
Виоло выглядел окрыленным нашим решением, и мы были довольны.
Но ликовал он, не по тому поводу.
— Вы сами не представляете, — с горящими глазами, возбужденно обращался он уже только к Герде, — как вы гениально выправили мой убогий замысел! Очень уж Баха
