добиться того гармоничного слияния с мыслями и с машиной, какое сообщало работе истинную красоту, И ничего не получалось. Рука слушалась все хуже. Движения стали причинять резкую боль,
— А вы не надрывайтесь, не насилуйте себя, — громко, явно с расчетом на чужие уши советовал «Негатив».
И кто-то из его людей насмешливо фыркнул:
— Известно: чужую беду руками разведу. Олесь вспыхнул. Он уже понимал, механизмы не отлажены, управление не отрегулировано. Пока все это не приведешь в порядок, ничего не добьешься, а тут еще рука. Встать и уйти? Завтра же раззвонят по всем забоям. «Ах, дьявол, что же делать?»
Насмешливый голос опять произнес сзади:
— Чужой ворох ворошить. — только глаза порошить.
Олесь все-таки остановил машину, поднялся. «Негатив» стоял, опустив прозрачные ресницы. Остальные откровенно и напряженно ухмылялись.
— Рука вот не зажила, — с трудом выдавил из себя Поперечный стирая ладонью пот со лба. И тут же услышал:
— Это вам не пенки-сливочки снимать.
— Хватит! Поразвязали языки. Знаете же, что у Александра Трифоновича производственная травма. — «Негатив» с трудом скрывал свое торжество. Вместе с Поперечным он вылез из кабины и зашептал: — Убедились? С такими орлами, как ваши, всю землю перекопать можно. Вон они как без вас вкалывают. А с моими разве только за гробом ходить.
Он говорил тихо, но до кабины его слова все-таки долетели. Оттуда послышалось:
— За твоим гробом с полным удовольствием. Лицо «Негатива» будто кровью омылось, уши стали свекольного цвета.
— Ну, не сволочи, а?.. Паразиты, чужеспинники.
— …Зачем так о людях, — начал было Олесь.
— Люди! Разве это люди? — В словах «Негатива» звучала ненаигранная печаль. — Я тут подсчитал финансы. Прикинул заработок — ну и в «Индии» домишко заложил… А с такими разве заработаешь? До крыши дом поднял, а на шифер денег нет… Горю…
«Индия» — так прозвала людская молва поселок индивидуальных застройщиков, что начал расти на север от основного массива. Олесь никогда там не был, но знал, что такой посёлок существует. Появилась даже автобусная линия, которая так и называлась Котлован — «Индия».
— В долги по уши влез, — сетовал «Негатив». — Вам это разве понять? А вот сели бы в мою кабину, поработали бы с моими обормотами — сразу б все перья пооблетели, как у кенаря с плохой пищи…
Никогда никто не наносил Поперечному такой обиды: «пенки-сливочки», «перья пооблетели»».. Хотел людям помочь, а они… Не оглядываясь, дошел Олесь до своего забоя, взял у брата мотоцикл и, несясь по развалившейся дороге, сердито думал: «Если бы не рука, показал бы я этим чертям работу». И вдруг пришла мысль: «А что, может быть, действительно показать! Оставить своих на Борьку, пересесть на их драндулет, да и показать…»
Там внизу, возле потока, который с грохотом ворочал камни, нес бурелом, Олесь снова и снова возвращался к этой мысли. Многое было против. Легко ли бросить своих хлопцев — первый на строительстве экипаж коммунистического труда… Как он гордился, когда они все поднялись вслед за ним — в Дивноярске начинать все сызнова! Борис с третьего курса техникума ушел, двое хлопцев расстались с девушками. Такие люди! И их бросить? Но коммунистический труд — это значит думать не только о себе. Хлопцы опытные, неплохо работают с Борькой, а те… Вон они, будто наядренный чирей — дотронуться нельзя… «А что, в самом деле, если показать чертям чумазым, как это он пенки-сливочки снимает?..»
Вот об этих-то беспокойных мыслях и хотелось поскорее рассказать Ганне, рассказать обстоятельно, неторопливо, заново переживая, уже вместе, все, что сначала его обидело, затем озадачило, а теперь вот увлекло. Так уж у них было заведено. И именно так — обстоятельно, представляя всех в лицах и даже изображая эти лица, рассказывала ему жена о том, что она сегодня пережила.
— Постой трошки, Гануся, — в который уже раз пытался он останавливать ее и, видя, что это не получается, выпалил: — Я решил от своих хлопцев к «негативам» уйти. Понятно тебе это?
Ганну будто остановили на бегу — такое у нее на лице появилось выражение.
— Шуткуешь ты? Як це можлыво? — воскликнула она, как всегда в минуту крайнего волнения переходя на родной язык: — Да почему?
Почему? Этого Олесь и сам в ту минуту не знал. Решение пришло само собой, в сумбуре чувств. Но, еще не отдав себе отчета, почему он на это идет, Поперечный уже знал, что сделает именно так и уже никому не удастся его от этого отговорить.
— Олесь, Олесь же, — трясла его жена за руку. — Ведь шутишь. Ну, скажи: шучу… Хлопцам-то какая обида. У них только и разговору: вот Трифоныч вернется. Ну зачем тебе это, зачем?
— А разве людям помогать не надо? — задумчиво ответил Олесь.
— Да на кой бис сдались тебе эти «негативы»? Хлопцы — свои ребята, своя семья. Ты их поднял, а эти? Что тебе до них? И ещё — не молодые же годы! О себе подумай. — Женщина чуть не плакала.
— Не надо, Гануся, — сказал Олесь, ища по карманам сигареты. И добавил, вздохнув: — Это уже решено
Он вышел из землянки. Лишь с третьей спички удалось ему закурить, «Ну вот и жинка уже знает. Теперь самое тяжкое — известить хлопцев», — думал он. Во тьме, сотрясая землю, грохотал поток. То, что давеча мелькнуло лишь как некое предположение, как тема для обдумывания, для разговора с женой, уже отвердело. Хлопцы выгребли на стремнину, управляются без него. А «негативы» — они весь забой назад тянут, им нипочем одним не подняться, изверились, крылья опустили. Грохот потока не заглушал и малых весенних звуков. В зарослях можжевельника тихо журчал ручеек, пробивавшийся к большой воде. В кронах деревьев, в темноте продолжал жить неумолчный, по-весеннему тревожный шум. Сквозь ветви просвечивало несколько бледных огней, двигавшихся в одном направлении. Это обитатели Зеленого городка ехали заселять новые дома на улице Дивный Яр. Хлопнула дверца автомашины. Послышались знакомые голоса. Среди них выделялся голос Бориса. По-обыкновению своему, он на весь лес рассказывал что-то, что казалось ему интересным. Олесь торопливо притушил о ноготь сигарету: в таких делах лучше рубить одним взмахом. Он втоптал окурок в грязь и решительно двинулся на свет фонарика, опускавшегося по тропинке.
2
Разные люди по-разному отнеслись к странному известию о том, что Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев, приехавших вместе с ним, ушел в экипаж, который собирались распускать.
Когда сами хлопцы услышали это в тот весенний вечер от Олеся, они попросту не поверили.
— Разыгрываешь, Александр Трифонович? К «негативам»… Скажет тоже.
— Сегодня получка. Они вместе в забегаловку потопали. Ступай, Трифонович, у них шестого не хватает. «Негатив»-то не пьет: у него язва в кармане.
А дюжий Борис сгреб брата в охапку, поднял в воздух:
— Чем людям голову морочить, сказал бы лучше, когда на работу выйдешь… Деньки считаем…
Начальник землеройных работ на этом участке, известный на строительстве под именем Макароныча, получил официальное заявление Олеся, вскинул на Поперечного глаза и раза два хлопнул медными ресницами:
— Не вижу логики. То, что они недодают, Александр Трифонович, вы перекрываете сторицей. Да и неудобно, в газетах то и дело — Поперечный, Поперечный. И вдруг нате — Поперечный исчез. Если вы настаиваете, я уведомлю, конечно, товарища Надточиева, но советую подумать, крепко подумать.
Надточиев, по обыкновению разгуливая по кабинету, заложив руки за спину, с папироской, приклеившейся к нижней губе, слушал Олеся с любопытством. «Что им движет? — старался отгадать инженер. — Материальный интерес? Исключается. Честолюбие, слава? Да может ли быть слава больше, чем у него с хлопцами?.. Так что же?» Оставалось одно предположение: брата выводит на большую
