дорогу.
— Но Борис Поперечный и так силен. Вот смонтируем третий «Уралец», дадим ему. Это я вам обещаю. А тот экипаж мы распустим…
— Думаете, брата тащу? — угадал Олесь мысль инженера. — Зря. Борис и так на стрежень выгреб. Я о них, об «негативах» этих, Сакко Иванович. Это ведь легче всего: идите, мол, с богом ко всем чертям. Так всегда и делают, отсталого-то ведь и собаки рвут. Нет, ты, хай его грец, разбуди. Пусть он поймет: глубже пашешь — веселей пляшешь, как у нас на Украине говорят.
Инженер на миг остановил свое движение по кабинету, зажег потухшую папиросу. Вот уже на третьей стройке работали они вместе. Надточиев знал, что в этой русой, уже седеющей голове порой рождаются такие технические идеи, что и инженер снимет перед ним шляпу. Кое-что из придуманного хлопцами Поперечного уже принято конструкторами, модернизирующими «Уралец». Но то, с чем пришел этот человек сейчас, таило что-то непонятное, выглядело, пожалуй, даже нелепым. Надточиеву хотелось предостеречь старого знакомого от ложного шага.
— Я не знаю этих «негативов». В экипаже распространили какой-то скверный грибок взаимного недоверия. В маленьком коллективе это болезнь страшная…
Поперечный сидел, сбычив лобастую голову, пощипывал пшеничные усики, играл острыми скулами.
— Грибок. Верно, грибок. А только как же оно люди и в коммунизм с этим грибком поковыляют? Или там возле ворот какой-нибудь свой апостол Петр с ключом встанет: здоровые — проходи, а которые с грибком — вертай назад, в во-шебойку. А вот мой батька говорил: «Человек неученый — что топор неточеный». Неточеный топор не выкидывают, его точат. Разве не так?
— Но бывает, что точить бесполезно. Рентабельнее выбросить. И люди бывают, с которыми возиться — все равно как учить попугая говорить еще одно слово. Подумай, Александр Трифонович, еще раз подумай. Все взвесишь и потолкуем.
Вечером Надточиев рассказывал о замысле экскаваторщика Вячеславу Ананьевичу Петину. Тот слушал задумчиво, оттягивая и отпуская резинки своих нарукавников. Они издавали резкие щелчки.
— Нет, это не надо разрешать, — сказал он. — Такие люди, как Поперечный, себе не принадлежат. Это золотой фонд строительства, его нельзя разменивать на медяки. Поперечный — имя. Маяк! И вдруг, ударившись в какие-то психологические эксперименты, маяк гаснет… Ведь не с него, с нас спросят: кто разрешил, почему не удержали? Наоборот, мы должны создавать ему условия для новых и новых рекордов. Он, как пишут журналисты, правофланговый, по нему все равняются.
И даже Капанадзе, всегда живо подхватывающий любое доброе начинание, встретил затею Поперечного настороженно.
— Вот что, друг, — сказал парторг, поглаживая свои седеющие усики. — Хороший и добрый ты человек, но… Знаешь что, не делаю секрета: буду советоваться со Стариком. Заходи завтра в четыре ноль- ноль в партком, сообщу результаты.
Но заходить в партком вторично Олесю не пришлось. Поздно вечером, когда Поперечные-младшие уже заняли оба этажа своей мудреной кровати, а старшие тоже готовились укладываться, за дверью послышались голоса, и кто-то громко постучал.
— Кто тут? — спросила Ганна, запахивая халатик.
— Свои, свои, — раздался тонкий, хрипловатый голос. — Мышка-норушка да лягушка-квакушка.
— Никак Старик! — вскрикнула Ганна и скрылась за занавеской, отгораживающей в заднем конце землянки родительскую кровать.
Шлепая босыми ногами, Олесь бросился открывать. И в самом деле, вместе с бражным лесным воздухом, вместе с шумом тайги в землянку ввалился, именно ввалился Литвинов. И от этого она сразу стала маленькой, тесной. За ним, держа в руках фуражку, стоял Капанадзе.
— Друг, ты извини, что мы так поздно, — начал было он.
— Нечего извиняться, — перебил Литвинов. — У нас на Верхней Волге говорят, кто вместе на печи посидел, тот не гость, а свой. Ну, Олесь, куда ты свою опытно-показательную жену дел? Я тут вроде ее голос слышал.
— Туточки я, Федор Григорьевич, — пропела Ганна, выходя из-за занавески и одергивая на себе джемпер.
— Ух ты, какая пышная. Гляди, Олесь, как жена-то расцвела.
— Редко мы ее видим теперь, мамку-то нашу, — ответил Олесь. — Без нас расцветает. — Он уже сунул ноги в валенки и набросил на шечи старую шинель.
— А, взревновал. Ну, это на пользу. Любовь без ревности — как щи без соли.
Олесь с нетерпением смотрел то на Литвинова, то на Капанадзе. Парторг утвердительно кивнул головой.
— Так вы уже знаете? — тихо спросил Олесь Литвинова.
— Ты, земляк, в будущее заглянул, — ответил тот и спросил задумчиво: — А назад не попятишься? Ведь в незнакомую дверь шагаешь. Не струсишь?
— Не струшу, Федор Григорьевич, — ответил Олесь, стараясь согнать с лица счастливую улыбку.
— Точно?
— Точно, Федор Григорьевич.
— Добрая курица тебя высидела… А тебе, Ладо, совет: займись этим делом вовсю. Плюнешь на искру — погаснет, а раздуешь — большой огонь будет… Раздувай. А тебе мы, Олесь, верим, не подведешь…
…Перед праздником в «Огнях тайги» появилась статья. «Росток коммунизма» называлась она. Было в ней и о семилетке, и о всеобщем подъеме наших дней, и об энтузиазме советских людей, возбужденном гигантскими планами. Но главное в этой статье было то, о чем на следующий день заговорили и в общежитиях, и в котлованах, и в карьерах, и в автобусах, везущих людей на работу, и в магазинных очередях: Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев и ушел к неумехам. Автор статьи называл это благородным почином, ростком коммунизма, призывал следовать примеру Поперечного, Читая, люди задумывались, и, что греха таить, начинались догадки.
…С братом не поладил. Тот его во время болезни обошел, вот и поругались.
…Ничего не поругался, в герои рвется.
Те же, кто знал Олеся, кто работал с ним рядом, кто привык его видеть человеком, не умеющим ходить путями неправедными, только разводили руками, И когда вскоре в сводке землеройных работ хлопцы Бориса Поперечного оказались на одном из первых на строительстве мест, а новая бригада Олеся была в ней даже не упомянута, это прозвучало как гром в ясный полдень,
— Еще не привык, не окреп после болезни, — сочувственно объясняли одни.
— Зарвался, — злорадствовали другие.
Но большинство молчало, ждало, как оно будет дальше,
3
В разгар лета на Онь пала тяжелая жара.
Где-то недалеко от Оньстроя загорелась тайга. В знойном безветрии дым не рассеивался, льнул к земле, полз по улицам строящегося города, заполнял карьеры, котлованы, медленно клубясь, вис над рекой. Солнце выкатывалось по утрам из-за утеса Бычий Лоб, огромное, багровое, будто налитое кровью. Ровным тусклым шаром оно поднималось в зенит. К полудню гарь становилась душной, ела глаза, от нее першило в горле.
От этой дымной духоты особенно доставалось тем экскаваторщикам, бульдозеристам, бетонщикам, шоферам, что начинали дамбу перекрытия и готовились к строительству моста, с которого предстояло отсыпать банкет, чтобы заставить Онь свернуть с извечного пути, взять вправо, в пролеты уже поднимающейся плотины, в турбины будущей электростанции. Именно сюда, на этот участок, находившийся у подножия утеса Дивный Яр, воздушные течения и выносили дым такой густой, что людям порою приходилось дышать через влажную ткань.
