электрик насмешливо произнес: «Вот щеголь Ивашка, что ни год, то новая рубашка», — он только подмигнул: мол, знай наших.
Но ожидания и на этот раз не оправдались. Слов нет, машина работала лучше, но уже в первый час стало ясно, что дневной нормы не вытянуть. И опять упало настроение, и опять, к концу смены Олесь с трудом преодолевал тягостную апатию, которая, как казалось, поселилась у него в костях. Не дожидаясь, пока подсчитают выработку, побрел к автобусу: лишь бы не видеть, разочарованных взглядов товарищей, не услышать в свой адрес еще какой-либо ядовитой пословицы.
И характер стал портиться. Появилась раздражительность. Легко взрывался по любому, самому малому поводу.
И вот неожиданно его вызвали в управление. Предчувствуя, что будет какой-то неприятный разговор, он шел с тяжелым сердцем. Сколько лет был он среди самых лучших! Менялись адреса, менялись марки машин, а мастерство Олеся Поперечного оставалось неизменным, и, щедро раздавая его людям, он привык идти впереди. А тут… вычеркивают из сводок, стыдятся о нем говорить… Фраза «мы тебе верим, Олесь» звучала в ушах. «Что ж, стало быть, и верить тебе уже нельзя, наверное, о том и разговор будет…» Медленно, словно ноги были ватными, поднялся по лестнице. Боязливо отворил дверь в кабинет Петина. Виновато произнес: «Здравствуйте». Он помнил: Петин был против его затеи. Теперь, наверное, скажет: вот, мол, не послушался умного совета и опозорился.
Но ничего подобного не произошло. Петин был обычен. Указал на стул. Попросил секретаря пригласить Надточиева, а пока за ним ходили, справился о здоровье, о семье, о том, скоро ли будут Поперечные переезжать на улицу Березовую.
— Вот у нас тут созрело одно предложение, — сказал он, когда Надточиев появился в дверях. — Сакко Иванович вас сейчас информирует.
— Вы, Александр Трифонович, у нас самый опытный землерой, — как-то очень затрудненно выговорил Надточиев, смотря в сторону. — Перед развертыванием работ на полную мощность нам надо лучше организовать работу «Уральцев»… Короче говоря, вам предлагают стать старшим у экскаваторщиков. — будет такая должность…
Олесь вопросительно взглянул на инженера. Надточиев явно избегал смотреть ему в лицо. Поперечный растерялся.
— Мне? Сейчас? За что? За какие такие заслуги?.. Меня ж даже в сводке теперь показывать стыдятся.
— Ну, хорошо. Здесь три коммуниста. Будем говорить начистоту, — сказал Петин, смотря в глаза Олеся. — Сводки!.. Да, вы правы. Мы вашу выработку в них не показываем. Мы не можем, не имеем права допустить, чтобы Александр Поперечный, о котором упоминали даже с высокой трибуны, сейчас, в силу разных обстоятельств — вы эти обстоятельства знаете лучше меня — оказался в хвосте.,
«Ну вот, достукался». Олесю показалось, что кабинет, где, сколько он его помнил, ничто не меняло своих мест, точно бы вздрогнул, начал расплываться, и только эти пронзительные черные глаза, обращенные к нему, эта тонкая линия плотно сомкнутых бледных губ была четко видна.
— Так вы, значит, нарочно там в газете Поперечного без имени помянули? — спросил экскаваторщик, вспомнив недавнее интервью Петина.
— Обдуманно, — уточнил тот. — Обдуманно, Александр Трифонович. Вас высоко подняли, народ знает ваше имя. Я просто не имел права пятнать ваш авторитет.
— И поэтому теперь… Вот сейчас… — Олесь с трудом, подбирал слова.
— Вы правильно поняли предложение Сакко Ивановича, именно так… Знаменитый экскаваторщик пошел на выдвижение. Это логично, это в
духе всей нашей жизни, вы это заслужили… Кста-ти, и в заработке вы не потеряете, если учесть премиальные. Об этом я позабочусь… Наступило тяжелое молчание.
— Прячете? — тихо спросил Олесь. — От людей прячете? — Губы его ломались в болезненной гримасе. Он покачал головой. — Не спрячете. Мой грех — мой ответ. Либо честно на свое место встану, либо уеду отсюда… — И повторил еще тише: — Уеду!
Надточиев ходил по кабинету, будто его мучила зубная боль.
— Никуда мы вас не отпустим, Александр Трифонович, — ровным голосом продолжал Петин. — Заботиться о таких людях, как вы, — наша обязанность. Повторяю, и заработок и обещанную вам квартиру на Березовой — все вы получите. Вообще я не понимаю, чего вы волнуетесь. Вам немало лет. Вы уж столько отдали сил… Да и не век же быть экскаваторщиком.
Олесь тяжело дышал. Он будто подавился каким-то словом силился его выхаркнуть и не мог.
Потом, так и не произнеся это слово, он покинул кабинет. Спустился по лестнице, вышел на улицу. На крыльце осмотрелся, словно пораженный, что все выглядит, как обычно: светит солнце, шумит лиственница, точно бы проросшая сквозь асфальт, весело дребезжит в ее кроне пичуга. Едет машина, битком набитая девчатами в пропыленных известью комбинезонах. Нет, ничего не изменилось, и удивленный этим, Олесь Поперечный побрел подволакивая ноги, скребя об асфальт подковами каблуков…
Сзади послышались торопливые шаги. Кто-то его обгонял. Надточиев. Некоторое время они молча шли рядом. Потом экскаваторщик почувствовал как большая рука инженера крепко жмет его маленькую сухую руку.
6
— …Не веришь?.. А я это видел. Видел собственными глазами из окна моего кабинета. Догнал, остановил, начал жать руки и что-то там такое говорить, сопровождая это театральными жестами. Потом они пошли вместе. Воображаю, что он этому Поперечному на меня наболтал. Просто не нахожу слов от возмущения.
Супруги Петины только что поужинали, Вячеслав Ананьевич в пижаме, в мягких туфлях сидел в своем любимом кресле под торшером… Дина Васильевна — на диване напротив. Она забралась на диван с ногами, забилась в уголок и рассеянно смотрела куда-то сквозь мужа. Рука ее машинально гладила спинку прижавшейся к ней Чио.
— …Во-первых, на политическом языке это называется двурушничеством. Во-вторых, это грубое нарушение элементарной инженерной этики. В-третьих, это просто подло по отношению ко | мне… Дорогая, ты не слушаешь… В последнее время ты, кажется, совсем перестала интересоваться моими делами.
— Нет, нет, слушаю. «В-третьих, это просто подло…» Ну, они ушли, что же дальше? — Она все так же смотрела, как бы сквозь мужа, погруженная в свои, должно быть, невеселые мчсли.
— Мне кажется, что с тобой творится что-то странное. Это ты и не ты. Пожив там, на острове ты как- то совсем отошла от меня. Вот сегодня рассказываю тебе о том, что меня возмущает до глубины души, а ты витаешь где-то в облаках.
— Нет, я слушаю. И все слышала. Она спустила с дивана ноги и отстранила от себя собаку. Теперь она сидела прямая, чуть подавшись вперед, в неудобной позе, и Петин подумал что вот так сидят у него в приемной посетители, вызванные для неприятного разговора.
— Я все слышала, — продолжала Дина подчеркнуто четко выговаривая слова. — Слышала и если хочешь мое мнение, то мне кажется, он был прав этот человек, когда возмутился. А Надточиев был прав, когда догнал его и пожал ему руку. Я бы наверное, сделала то же самое.
— Продолговатые серые глазаа из-за решетки ресниц смотрели прямо в лицо Вячеслава Ананьевича.
— Видишь, я не пропустила ни одного твоего слова.
— Но ты говоришь дикие вещи! — Тонкие пальцы Петина забарабанили по полочке торшера. Что обидного или унизительного я предложил Поперечному? Выдвижение — разве это обидно? Он не молод, устал. Ведь даже металл устает. А тут достойный, хорошо оплачиваемый пост. Да как же иначе: пойми, Поперечного знают наверху — и вдруг исчез. Это тень на всех нас и на меня тоже. А мы должны высоко
