нести знамя Оньстроя. Ну, подумай как следует, разве не так?
Вячеслав Ананьевич объяснял все это терпеливо, с доброй, снисходительной улыбкой, а Дина сидела всё в той же напряженной позе, сдвинув брови, упрямо закусив губу.
— Нет не так, знамя… авторитет. Это хорошо, когда на чистом сливочном масле, как любит выражаться Старик. Ты извини, но в данном случае я Поперечного понимаю больше, чем тебя.
И поступила бы, наверное, так же, как он. — Женщина так стиснула ладони рук, что они побелели. — Ты предложил ему замаскированное дезертирство. Он возмутился. И я бы возмутилась на его месте, и любой честный человек…
— Так что же, я не честен! — воскликнул Вячеслав Ананьевич, вскакивая. Плотно сомкнутые губы его стали совсем незаметны.
— Я этого не сказала. Я сказала только, что ты рекомендовал совершить нечестный поступок. Я мало знаю таких людей, как этот Олесь, но мне кажется чувство чести у них очень развито… Вон Иннокентий Савватеич сам написал в Москву, что ошибался, защищая свой остров… Разве это не прекрасно!
— Ах, как ты еще наивна! Совсем ребенок! Просто у этого Седых хороший нос, он учуял, куда ам, наверху, годул ветер. Ветер переменил направление — и он быстро сменил парус. А Поперечный — просто тупой, упрямый хохол. Ему создали имя, я сам несколько раз упоминал о нем в своих статьях и интервью… Пойми же, как руководящее лицо, я не могу разрешить, чтобы из-за его капризов на строительство легла хоть какая-нибудь тень.
— Вячеслав Ананьевич уже взял себя в руки, снова сел в свое кресло и опять говорил тоном доброго наставника. Но он видел, что жена продолжает сидеть, будто у него на приёме. Только глаза ее теперь с интересом следили за ним точно видели его впервые.
— А вообще, почему ты всегда так плохо думаешь о людях? — вдруг спросила она.
— Видишь ли, дорогая, у меня большой опыт. Этот опыт говорит: лучше думать о человеке плохо, пока он не докажет, что он хороший.
— А почему не наоборот?
— Партия поставила меня на такой участок, что я не могу позволить себе роскошь быть простофилей. Человеку моего масштаба надо строить свои отношения с людьми по точному расчету, с хорошим запасом прочности. Ведь это же ужас, когда человек, которому ты доверился, с которым делишься сокровенными планами, вдруг изменяет тебе, перекидывается к твоим врагам… Вот так… И, может быть, хватит об этом. У меня и без того был сегодня скверный день… Лучше расскажи, чем сегодня занималась, моя хорошая?
— …А ты верно заметил — все началось с той весенней поездки на остров. Со, мной там что-то произошло. Нет, нет, не беспокойся, ничего особенного не было… Ты уже знаешь, опрокинувшаяся машина, люди, нуждающиеся в моей помощи, этот бородатый человек, который подавлял невероятную боль и стонал во сне… Незнакомый и очень интересный мир. — Дина говорила задумчиво, словно стараясь сама понять, что же с ней случилось. — Ты знаешь, это странно, конечно, но мне кажется, после этого я стала лучше видеть, лучше слышать. Вот и тебя я лучше вижу. Ты умный, волевой, принципиальный, но…
— Милая, я обычный советский человек, и, право же, я не заслуживаю столь пристального изучения со стороны моей доброй, ласковой женки. — Петин поднялся с кресла, обнял было жену, но она тихо отстранилась.
— Нет, докончим наш разговор. Вот ты упрекаешь: я не интересуюсь твоими делами. А знаешь, честно говоря, вот только сейчас я и начала ими интересоваться. Просто я, кажется, перестаю быть твоей тенью, твоим эхом, обретаю свой язык и, слышишь ты, свое мнение… И вот я вижу: тебе это неинтересно, мое собственное мнение, тебя оно раздражает. Ты хочешь одного — чтобы я тебе, поддакивала, восхищалась тобой… Один человек назвал меня кошечкой.
— Конечно, великий остроумец Надточиев. От этого пошляка можно и не такого ожидать… Я никак не могу понять, почему ты с ним дружишь…
— Это сказала Василиса. У нее удивительная способность находить в людях сходство с животным миром. Старик — медведь. Что же, правильно…
— А я? Кому же меня уподобила эта прелестная ясновидица? — с явным облегчением произнес Вячеслав Ананьевич, радуясь, что разговори уходит от неприятной темы.
— Ты? Знаешь, она почему-то не хочет говорить. Сколько я ни просила — нет и все.
— Странно. Я, кажется, ей ничего дурного не сделал. Я всегда…
— Вот опять… А почему ты решил, что она думает о тебе дурно? Она очень доброжелательная. Вот об этом механике, Павле Васильевиче Дюжеве, она…
— Что? Как ты его назвала? Павле Васильевиче? — Петин сразу оживился. — Этого Дюжева зовут Павел Васильевич? Ты это точно знаешь?
Дина удивленно посмотрела на мужа. Беспокойный взгляд, бледные пятна проступившие на висках сквозь смугловатую кожу. Что его так взволновало? И тут отчетливо вспомнилось, как тогда на пароходе бородач как-то особенно пристально смотрел на Вячеслава Ананьевича.
— Да, его зовут Павел Васильевич, — не сводя глаз с мужа, сказала она.
— Он в партии?.. — спросил Петин.
— Кажется, да… Ты с ним знаком?
Лицо Вячеслава Ананьевича терялось в тени абажура, но крепкие ногти тонких пальцев, выбивавшие на столике барабанную дробь, были хорошо освещены. Дина смотрела на них и старалась понять, почему она сама так волнуется, почему учащенно забилось сердце.
— Так, значит, Павел Васильевич? Отлично. Теперь все ясно. Ты, дорогая, избавила меня от неприятных хлопот. — Вячеслав Ананьевич нетерпеливо снял телефонную трубку, назвал номер Литвинова, но тут же бросил трубку обратно. — Сколько лет прошло, а я сразу угадал. Вот что значит, дорогая, иметь блестящую память…
— Ты его знаешь? — спросила Дина уже требовательно.
— Не его лично. Но я многое знаю об этом человеке. Колхозный механик… борода… Но технический почерк — это даже больше, чем личная подпись: его не изменишь.
— Вячеслав Ананьевич, — сказала Дина, вставая, — я еще раз спрашиваю: кто он? Меня этот человек интересует.
— Ах, вот как! Ну, тогда мне придется тебя огорчить. Этот человек должен интересовать не скучающих хорошеньких женщин, а соответствующие органы… Ты поняла? Больше я тебе ничего не имею права сказать. Есть дела, о которых с жёнами не разговаривают.
Петин торопливо скрылся в спальне. Услышав как щелкнул рычажок телефона, Дина насторожилась. Начало разговора ей не удалось разобрать: Вячеслав Ананьевич вёл его вполголоса. Потом, должно быть, увлекся, заговорил громче.
— …Это тот самый Дюжев, он видимо выпущен по амнистии, а может быть… Простите, я вас не понимаю, как это все равно? Можно ли доверять таким людям? И какая наглость, снова подсунуть эту идейку, за которую государство уже расплатилось такими деньгами и за которую его осудил советский суд. А главное, не подписал… Подкинул и не подписал… Вы так полагаете? Как начальник, вы, разумеется, можете принять любое решение… Хорошо, я представлю вам своё письменное зафиксированное возразражение.
Дина слушала, покусывая губу. Она видела перед собой большую лохматую голову, лицо скрытое на две трети буйной растительностью, остекленевшие глаза и всего этого окаменевшего человека, подавляющего невероятную боль И это человек с нечистой совестью? Преступник? Может это быть? И все в ней протестовало: да нет же, нет!
Погруженный в свои мысли, Вячеслав Ананьевич вышел из кабинета.
— …Вот видишь, и еще один пример как я прав в своем подходе к людям — сказал он не замечая напряженной позы жены. Когда-ни будь, дорогая, я тебе все расскажу. Криминальный роман с катастрофами, с гибелью людей, проницательным детективом и эффектным разоблачением… Сама того не зная, ты помогла. — А Литвинов… Не понимаю его… Ну что ж, это — его дело. А тебе спасибо, дай я поцелую руку.
Но жена не заметила этого движения. Она стояла, сжимая виски.
— Ой, как дико болит голова!
