дороги и вдруг отодвинулись куда-то на второй план, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.
«Чепуха какая-то!» — Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.
— Уходишь?
Ни вопрос, ни тон, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на ты, а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!
— Да, Миклош.
— Ну что же, — буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. — Всего хорошего, Иштван.
Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот — напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, «Прощание на берегу» Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.
У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с «Надежды» становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.
Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить «мессер» до того, как тот успеет сбить курбатовский «ил», а там будь что будет.
За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры… Потом из-за горизонта взошла огромная кроваво-красная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.
— Товарищ!
Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему «товарищ»? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.
Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.
Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.
— С праздником! — Голос у незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.
— С праздником? — переспросил Иван.
— Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?
— К-какой п-победы? — запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из-под ног, опустил руку на поручень лесенки.
— Ну ты даешь! — добродушно восхитился незнакомец. — Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, — ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.
— Иван. — Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.
— Бывает, — сочувственно кивнул Игорь. — Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.
Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.
— Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.
В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская — ни деревца, ни кустика — равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.
— Вот так и живем, — Игорь задернул занавеску на окне. — Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.
«В Тулей, — мысленно отметил Иван, — к поезду. Завтра вернутся».
До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до него от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.
— Умоешься с дороги? — предложил Игорь. — Идем на кухню.
Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты — шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.
— Умывайся. — Игорь кивком указал на раковину. — Сейчас полотенце чистое принесу.
И как только Иван сполоснул лицо и руки, вручил ему полотенце и решительно выставил из кухни.
— Ступай в гостиную, а я тут завтрак соображу.
«Гостиная» тоже была невелика: стол, три откидных койки, платяной шкаф. На антресолях виднелись два скатанных матраца. Третий лежал на откинутой койке, застланный байковым одеялом.
— Отдыхай, — указал Игорь на полку и включил стоявший на столе радиоприемник. — Музыку послушай. Сегодня весь день концерты будут гонять.
«Spidola», — прочитал Иван поблескивающее никелем название радиоприемника. Города на шкале настройки тоже были обозначены латинскими буквами. «Трофейный», — решил Иван, садясь на полку, и вдруг весь напрягся:
— загремел в вагончике хор суровых мужских голосов. -
Игорь убавил громкость, подмигнул и отправился готовить завтрак.
