Песня брала за душу, будила воспоминания, сближала дальние дали. Теперь он уже не чувствовал себя посторонним в этом поначалу чужом для него мире, нащупал связующее звено. И звеном этим была песня.
Иван шагнул к окну и сдвинул противомоскитную сетку. В лицо дохнуло прохладой. У самого горизонта группами и поодиночке шли пыльные смерчи, и было в их движении что-то пугающе нереальное, неподвластное привычным земным категориям и закономерностям. Сквозь заключительные аккорды песни прорезался голос диктора:
— Тридцать лет назад, 9 мая 1945 года залпы салюта над поверженным в прах рейхстагом возвестили миру о победе советского народа над гитлеровской Германией!
— Т-та-ак-к… — Иван почувствовал, что вот-вот упадет и медленно опустился на койку. Лоб опять покрылся холодным потом. Он достал платок, расправил и уткнулся в него лицом. Победа. Он так ждал этого дня… На фронте, в госпитале… Каждым вылетом, каждым сбитым фашистским самолетом старался приблизить победу… Тысячу раз представлял себе этот день, огни салюта, сияющие лица однополчан, ощущение безграничной радости… И вот — победа. А он узнает о ней тридцать лет спустя!.. И нет вокруг никого из друзей. И ощущения радости нет, а только горькое чувство вины… Вины? А в чем его вина?!.
— Аспирин-то я тебе забыл дать. Э, братишка, да тебе, я смотрю, совсем худо. — Игорь выключил приемник, протянул Ивану таблетку и стакан с водой. — Держи-ка…
Зарудный машинально взял аспирин.
— Глотай, — скомандовал Игорь. — И на боковую. Сосни чуток. Проснешься, позавтракаем.
Иван проглотил таблетку, отдал стакан, лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза.
Что теперь? Вопрос родился в сознании сам собой. И, как ни странно, вдруг само собой пришло спокойствие. Схлынуло нервное напряжение, стало легко и покойно, как бывает, когда возвращаешься домой после утомительно долгой поездки.
Домой… Иван обвел взглядом немудрящее убранство вагончика и усмехнулся. Прав стервец Руперт — непостижимое существо человек. В экспрессе все было в тысячу раз комфортабельнее: живи не хочу! Но там он чувствовал себя чужим, а здесь… Здесь он дома.
И дело даже не в том, что, судя по всему, отсюда рукой подать до Турткуля: тридцать лет срок не малый, все там наверняка изменилось.
Он поднялся и включил радио. Передавали старинный марш «Прощание славянки». Из кухни потянуло горячими шкварками.
— Вань! — позвал Игорь. — Ты яичницу как любишь, — глазунью или взболтать?
— Все равно. — Он похлопал по карманам комбинезона. Папирос не было.
— Как? — не расслышал Игорь.
Иван вышел в тамбур, полез в карман куртки.
— Все равно, говорю.
Дверь в кухню была открыта. Игорь во всю колдовал над сковородкой. Увидел Ивана, кивнул.
— Кури здесь. Тут кроме меня все смолят.
Кончил разбивать яйца на сковородку, убавил огонь. Обернулся.
— А куртка у тебя — блеск. Кожаная, на меху. Летаешь или технарь?
— Летаю.
— Понятно. — Он выключил конфорку под сковородкой. На второй конфорке поблескивал металлический чайник.
— А, ч-черт! Забыл совсем. Будь другом, слетай к мотоциклу, сумку принеси. Помидоры там, огурцы, зелень всякая.
Стол удался на славу. Салат из свежих помидоров и огурцов. Редиска. Гора зелени. Яичница-глазунья и нарезанный тонкими ломтиками копченый окорок.
— Собственного копчения, — похвастал Игорь. Достал из сумки четвертинку с изумрудно-зеленой этикеткой. Жидкость в бутылке была под стать этикетке, — светло-зеленая.
— «Шайкурай», — прочел Иван. — Это что?
— А шут ее знает, — признался Игорь. — Настойка какая-то. Я в этих делах не мастак. За День Победы.
Он налил по полрюмки и поставил бутылку на стол. Осторожно, двумя пальцами взялся за рюмку.
— Батя у меня с войны не вернулся. — Помолчал, глядя куда-то в окно внезапно посерьезневшими глазами. Вздохнул. — Давай за него.
Наливка горчила. Наливка пахла дикой полынью, бескрайним степным привольем.
— Ешь, Ваня. Закусывай. Ветчину бери.
Смутное воспоминание шевельнулось в душе. На мгновенье стало тревожно и неуютно. И тут же прошло.
— Сам-то из каких краев будешь? — спросил Игорь.
— Из Турткуля.
— Надо же! Земляки.
Иван стиснул зубы и пристально вгляделся в лицо собеседника. Тот продолжал, ничего не замечая.
— И батя мой в Турткуле родился. Не в нынешнем, конечно. В том, который Дарья смыла.
Сомнения нарастали со скоростью катящегося с горы снежного кома. Вопрос рвался с губ, но он пересилил себя и промолчал.
— Отец еще до войны из Турткуля уехал. В летное училище. Там и женился. А как война началась, жену сюда отправил.
«Молчи, — приказал себе Иван. — Молчи и не строй догадок. Мало ли похожих судеб…»
— А в сорок четвертом похоронка пришла. Осенью. Это было как удар в солнечное сплетение: режущая боль, удушье и почти полная неспособность сделать вдох. — Игорь по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно.
— Мать после его смерти всего год протянула. В ноябре сорок пятого скончалась. А меня в детдом определили. Вот такие дела…
Игорь снова налил в рюмки.
— Выпьем, Ваня. За Победу выпьем.
«Не смотри!» — то ли молил, то ли тщетно заклинал Иван. — Не поднимай глаз!»
— Да что с тобой? — всполошился Игорь. — Лица на тебе нет! Сердце, да?
— Н-ничего, — хрипло прошептал Зарудный, поднес рюмку к губам и запрокинул голову. Спирт обжег небо, глотку, гортань. Иван выдохнул остатки воздуха открытым ртом, медленномедленно потянул в грудь свежий.
— Потерпи, браток. Сейчас валидол дам, — Игорь торопливо вышел из комнаты.
— услышал Иван чей-то мужественный баритон, протянул руку и прибавил громкость.
Вернулся Игорь с пузырьком валидола.
— Не надо, — остановил его Иван. — Прошло. Давай лучше песню послушаем.
Ему и в самом деле полегчало. Молча дослушали песню. Иван — сосредоточенно, глядя прямо перед
