Дома Виктор первым делом проинструктировал пришлый народ: ну, там — к компьютеру не подходить, на звонки не отвечать, дверь никому не открывать, курить — на балкон.
И, раскидав пакеты, прямиком в душ отправился. Надо было срочно смыть с себя дневные заморочки.
Включил воду на полную, разделся и с наслаждением подставился под тугие струи. Ванную сразу заволокло горячим паром. Закрыл глаза… Блаженство.
… Вот что забавно, — когда закроешь глаза, сначала ведь вовсе ничего не видишь. Это так всегда. И только лишь потом, на дальнем плане, на чёрном заднике, осторожно: сквозь клубящееся марево, сквозь пар, туман, и что-то там ещё, сквозь тени облаков, сквозь предрассветное молчанье флейты, сквозь шум замершего на вздохе водопада, сквозь время в пять, семь, одиннадцать секунд, сквозь тысячу семнадцать оттенков синевы и нечаянный розовый мазок вон там в углу, сквозь… Проступают тонкие-тонкие слабые- слабые контуры каких-то неизвестных гор. Эскизно проступают. Словно просматривается сквозь кальку иероглиф уку (написанный) иссохшей кистью. И ты при этом честно пытаешься всмотреться. Пытаешься, аж прям… Будто нужно тебе обязательно что-то там, в этой бледной синеве, увидеть. Будто нужно, — хотя и знаешь точно, что нет, — что-то рассмотреть… Там. Где? Где-где. Да вон где, — на том возможно каменистом склоне… Но куда там, — рассмотреть! Всё зыбко. Настолько зыбко, что и не ясно, — покоятся ли эти бледные вершины на тверди и достают ли до небес. А есть ли здесь, вообще, земля и небо? А если есть, то — где они? Где они? И всё вокруг плывёт. И расплывается. Ниточка гор дрожит, как пульс затухающего осциллографа… дрожит… ещё дрожит… и вдруг совсем исчезает. Гор больше нет. Нету. Не стало их. А, может, и не было никогда…
И вот именно тогда, когда так предательски исчезают горы, те самые горы, которых, возможно, отродясь и не было, именно тогда — так всегда — ты сначала предчувствуешь, а потом и слышишь. Этот…
— Ни фига себе! — неожиданно раздался рядом возглас Йоо, — возглас, от которого Виктор вздрогнул и резко повернулся.
Бесстыжая девчонка стояла прямо у ванной. И бесцеремонно рассматривала его в упор.
Как же это он так подзабыл, что теперь не один, что теперь нужно запираться. Вот чёрт! Но решил не дёргаться. Не выставлять себя перед младым поколением ржавым ханжой. Лишь срам свой быстро прикрыл рукой и спросил у нахалки:
— Чего тебе?
— Там у тебя…
— Что там? Гематома на талии что ли большая?
— Да нет, Жених, гематалии у тебя так себе, а вот синячище над задницей огромный.
— Слушай, а чего ты, вообще-то, припёрлась?
— А чего такого?
— Не видишь, голый я? Не видишь, душ принимаю? — слегка возмутился Виктор.
— Да ладно, что я голых мужиков что ли не видала… А кто это тебе так заехал?
— Да было сегодня… — уже более спокойно, понемногу адаптируясь к непривычной ситуации, ответил Виктор. — Это антидоты зацепили. Хорошо, в бронике был.
— Антидоты?! Никогда их не видела. Слышать слышала. От дядь Володи. А вот видеть… А скажи, кто это их насылает?
— Боюсь, что никто.
— Как это?
— А вот так это. Никто до сих пор толком не знает, откуда они появляются, где их штаб-квартира, и, вообще, что это за боевая организация такая. Приходят к кому надо в наглую, дело своё чёрное делают и уходят. Пришли, вылечили, ушли. А откуда? кто? что? — никто не знает, и я не знаю… — Виктор, окончательно освоившись с присутствием Йоо, плюнул на все приличия, повернулся к ней спиной и стал намыливать голову шампунем, — надо же было в конце концов-то домыться.
— Странно как-то.
— Мне, если честно, вообще, иногда кажется, что они — порождение моего собственного — будь оно трижды проклято! — сознания. Как вот бывает, что чёртики к горьким пьяницам заявляются. Или зелёненькие человечки к психам. Так и эти ко мне. Сегодня уже в восьмой раз, кажется. Стреляют по чём зря… Я кручусь-уворачиваюсь, а это, может быть, всего лишь — ну вдруг — плод моего больного воображения. Так сказать, игра переутомившегося ума.
— Судя по этому синяку, так это вряд ли, — справедливо заметила Йоо.
— Да, судя… Это да. Да и больно. Знаешь, боль — это, наверное, действительно единственная возможность по-настоящему ощутить собственную реальность.
— А тот шрам у левого соска, и вот тут ещё, под лопаткой, и здесь, под ребром, — это тоже антидоты?
— Здесь? Нет, это уже так… типа свои. Критики.
— Критики?
— Ну, да. Есть такая профессия, знаешь ли. Литературный критик. Вот некоторые из них и шпыняются. Чудики неликвидные.
— За что?
— Да за разное… За то, например, что пишу, как могу, а не так, как, по их мнению, должен.
— Кому должен?
— Не знаю
— Им что ли должен?
— Может быть, и им.
— А они, значит, знают, как писать нужно?
— Видимо знают.
— Слушай, а почему тогда они критики, а не писатели?
— Детский вопрос.
— Слушай, а как же тогда «Не стреляйте в тапёра, он играет, как умеет»?
— У этих ребят есть зуд, но им не знакомы положения дворового кодекса чести.
— Послушай, Жених, а ты их того, гасишь гадов?
— Нет.
— Почему?
— Да ну их! Одна вонь.
— Одна вонь?
— Да, одна вонь… — Виктор закончив мылиться, стал активно смывать с себя пену. — Знаешь, детка, что это за единица измерения такая — одна вонь? А? Вот есть в системе СИ один ом, один джоуль, одна тесла…
— Тесла — знаю.
— Да ну!?
— А то!
— Ну и?
— Сейчас… Значит так… Одна тесла это эманация такого инфернального поля, в котором на каждый метр артерии при жажде крови в один вампир действует максимальная сила главного Вампира, — отчеканила Йоо, прикрыв зачем-то глаза. — Всё. Так, Жених? Правильно?
— Смотри-ка, а ты что-то там соображаешь.
— Я, вообще-то в школе круглой отличницей была, чтоб ты знал. Была… До тех пор, пока… Ну, пока в шоу-бизнес не подалась. Понятно тебе?
— Понятно.
— А вот что такое одна вонь, я не знаю. Это, наверное, в одиннадцатом проходят…
— В сто одиннадцатом… Дай-ка полотенце. Я сейчас тебе всё объясню, Виктор вылез из ванной, взял протянутое полотенце и стал, яростно растираясь, транслировать расширенное определение вони: — Одна вонь, детка, — это совокупное количество напраслины, которое выделяется в холодную пустоту космоса за
