прикалываешься.
— Честно не знаю! Клянусь. А кто это?
— Тарантино? Ну ты… Это режиссёр американский. В Голливуде трудится. На русскую разведку. Знаменит тем, что ничем немотивированные убийства в его фильмах происходят в таких количествах, что каждый раз наступает такой момент, после которого каждое новое убийство вызывает у зрителя если и не смех, то уж добродушную ухмылку точно.
— Круто. Режиссёр, значит… А я, если честно, вообще-то думала, что Тарантино — это сын Тортиллы и Буратино.
— Да ну тебя!
— Честно. А оно вот, значит, как. Тогда весь текст надо переписывать заново. Чтобы там было тогда «в кино на Тарантино», а не «в зоопарк». Так ведь будет правильней?
— Какая разница. Давай, вали спать.
— Туда?
— Туда.
— Ну я пошла?
— Иди.
И она действительно пошла. Через минуту крикнула:
— Пелевин, я так понимаю, что, раз у тебя в телек палка вбита, то он не показывает?!
— Правильно понимаешь, — ответил Виктор, — только это не палка, а кол осиновый. Ты спи давай уже. Завтра будет трудный день.
И Виктор объявил по войскам отбой. После чего послушно наступила ночь.
Ночь наступила. Но это ничего ещё не значило. Виктор засыпал мучительно. Предстоящая авантюра будоражила мозг. Попёрли косяком всякие прикидки, расклады… и ещё этот долбаный кран!
А выспаться нужно было бы. Обязательно. Но не получалось. Лучше б вообще не ложился, чем такая вот пытка.
И только часика в четыре кое-как… Провалился.
А в полпятого — час одноглазого вермахта — звонок. По «вертушке».
Ничего не соображая, дотянулся. На его «алло» оттуда:
— Виктор Олегович?
— Ну.
— Доброе утро, Виктор Олегович. Вас из Администрации Президента беспокоят.
— Какого хрена! Кто это?
— Я же говорю, — Иванов Иван Иваныч, куратор из Администрации Президента.
— Да идите вы знаете куда, кураторы-прокураторы?! Шутники грёбанные!
— Не шумите, Виктор Олегович. Я буду краток. Я, собственно, вот по какому вопросу вам побеспокоил. У нас есть сведения, что следующий свой роман вы планируете назвать… секундочку… ага, — «ВВП», что будет соответственно означать — «Вложения Второго Порядка». Это что, действительно так, Виктор Олегович?
— Вы там все с ума, что ли, посходили!? Ну откуда я могу знать, как следующий роман свой назову? Если, к тому же, я к нему ещё даже и не приступал. Просто бред какой-то!
— Вы только, ради бога, не нервничайте, Виктор Олегович. Мы, конечно, не имеем таких полномочий — принуждать, но всё же настоятельно рекомендуем вам… Надеюсь, вы меня поняли?
— Чего понял? Ни хрена не понял. Чего рекомендуете-то?
— Рекомендуем подумать о другом названии.
— Бред.
— Благодарим за сотрудничество. До свидания.
Пошли гудки.
Виктор зло бросил на рычаги ни в чём не повинную трубку. Но тут же вновь поднял. Вращая тугой упрямый круг, стал набирать номер справочной аэропорта. Когда справочная с третьего раза ответила сонным голосом, торжественно сообщил, будучи абсолютно убеждённым, что телефон давно на прослушке:
— Девушка, представляете, все антидоты — гнусы. И ещё — лучше быть голубым, чем фиолетовым. Согласны?
Справочная на эту сентенцию ничего не ответила. Только вздохнула. Справочная была в курсе, что нынче полнолуние. И обострение.
И опять — отбой.
Спать. Спать. Спать.
Под утро приснилось, что это ему, а не Сорокину ноги отрезало. И вот сидит он теперь, — нет в жизни счастья, — натуральным образом, даром, что во сне, на ступеньках Киевского вокзала. Под задницей картонка. И картонка на груди. Ну, типа «Подайте бывшему покорителю космоса». Ага, христарадничает. Унылая толпа скользит мимо сплошной серой массой. Подают плохо. Обходят стороной. Косятся. Брезгуют. Суки. Но тут вдруг — что за хрень? — кортеж остановился с мигалками, охрана повыскакивала, толпу оттеснила, гривневых менял расшугала, дорожку расстелила, — Путин из чёрного броневичка, как чёртик из славянского шкафа, выскакивает. Здрасте-мордаси! Подошёл вплотную. Руки на яйцах сложил. Над лысиной нимб. Портрет портретом. Смотрит. Преимущественно глазёнками. Умными-умными. И что-то вдруг говорит тихо. Только не фига, — не расслышал. «Чего?», — мол. «Жалобы-претензии есть?», — повторяет. «Не-а». «Ну и какого тогда?» «Так надысь». «Ну вот то-то же». «А то». «Ну-ну», — швырнул чегой-то в кепи и кругом. И — шасть в машинку. Вот так вот. Поговорили, значит. Аж в жар бросило. Отчалил… Только колонна за угол, достал, чего тот бросил. Значок «Почётный железнодорожник». Видать у Аксёненко в «американку» выиграл. А мне за что? За «Жёлтую стрелу» что ли? Да уж, облагодетельствовал… Как Бобу, так орден, а как мне, так… Но тут вдруг над ухом: «Вложения второго порядка». «А?» — обернулся, — «Ёшкин кот!» Квентин рядом стоит, улыбается внутрь своей старушечьей челюстины. «Показ рассказа героя о событиях, которых не было», объяснил-прошамкал. «А-а-а!» — понял. А как понял, так Квентин тут же куда-то — вжик! — и растаял, — исчез, испарился, будто и не было. У-у-у, шайтан. Наябедничал и смылся, а у Виктора от такой правды ноги вдруг страшным образом заныли. Отрезанные. Ну, так иногда бывает. Говорят, что у иных по ночам даже и пятки чешутся. Уже сгнившие.
И тут уж Виктор начал зачем-то — сон, однако, он и есть сон, — отчаянно дёргать отрезанными ногами… А кто сказал, что отрезанными? Кто-то сказал. Сказал, как отрезал. Вскочил Виктор с картонки, — побежал искать того, кто сказал.
И тут уж проснулся.
То, что он наяву обнаружил, его ужаснуло.
Рядом безмятежно спала Йоо, закинув на него ногу и руку. А на его никуда не девшихся ногах, поверх одеяла, мирно посапывал Дюк. Отчего, собственно, ноги и затекли. Ещё бы — такой, блин, жеребёнок!
Вот и пускай таких в свой теремок!
Виктор брезгливо откинул от себя ложноножки и ложноручки, вытащил ноги из-под собаки и быстро вскочил с дивана. Как лещ со сковороды.
Рассобаченный Дюк проворчал что-то спросонья, а Йоо, та, вообще, даже и не дёрнулась. Крепко спала нимфетка. Сладко.
Кому интересно, была она в трусиках, но топлесс.
Виктору не было интересно, — не стал он разглядывать жиденькие прелести дрянной девчонки — удовольствие, на его здоровый вкус, мягко говоря, сомнительное — и быстро накинул на неё одеяло. Комплексом Гумберта Гумберта он, слава богу, не страдал. И под статью не попадал. Не УК. Не Справочника сексопатолога.
Хотя прислушался к себе на всякий случай, — но, нет, — никакого там прилива крови к голове, никакого учащения сердцебиения, а также аритмии в дыхании. Никаких содроганий. Никакого охотничьего азарта. Всё в норме. Недозревшая плоть — кожа, да кости, да худые ключицы — его не возбуждала.
Конечно, книга с исповедью светлорожего вдовца у него в своё время, как, впрочем, и у всех нормальных мальчишек, переживающих возраст угреватой прыщавости, сама себя открывала по первому требованию, — как та маленькая блядь Долорес — раз, и ноги в стороны, — на той самой, всем хорошо
