дому в поисках ею же спрятанных игрушек. Я следила за ней, слушая, как она копается под этажеркой в прихожей.
Вдруг раздался ее вопль:
— Мама! Скорее! В гараже кто-то плачет!
— Брыся, — терпеливо ответила я, не отрываясь от страницы, — не выдумывай! В гараже никого нет, только мотоциклы!
— Ничего я не выдумываю! Иди, послушай, если не веришь!
— Ты ничего не перепутала? Может, это у соседей?
— Ничего я не путаю! — возмущалась она. — Точно тебе говорю, в нашем гараже кто-то плачет. Пойдем скорее, посмотрим!
Мы пошли в гараж. Брыся была права: до меня отчетливо донесся писк какого-то несчастного существа. Оно плакало совершенно безутешно.
Брыся торжествующе посмотрела на меня:
— Он вон там, под этажеркой! Слышишь?
— Слышу, слышу! — кивнула я. — Это, наверное, мышь. Давай ее искать…
Я начала снимать с беспорядочно заставленной этажерки ящики с инструментами и всякие коробки, пока, наконец, не добралась до самой нижней полки, на которой толпились собственноручно закатанные мной прошлым летом банки с вареньем.
— Вижу! — вдруг заорала Брыся. — Вон она! Мышь!
И правда, это была мышь. Она безнадежно прилипла к вишневому варенью, протекшему из лопнувшей банки на серебристый подносик, стоявший на полу. Варенье успело основательно загустеть, и обездвиженная мышь жалобно стонала, лежа на боку. Судя по ее причитаниям, она оплакивала свой последний день. Красивая смерть, подумала я, умереть в луже варенья на старинном подносе…
— Что делать будем? — спросила я. — Мыши, конечно, существа вредные, но оставлять мучиться любое животное — бесчеловечно, а убивать — рука не поднимется. По крайней мере, у меня.
— И у меня! — закивала Брыся. — Давай ее спасем!
— Давай.
Взяв подносик со стенающей мышью и пустую банку из-под польских огурцов, мы пошли в ванную. Я включила душ и начала щедро поливать ей спину теплой водой. Мышь, закатив в ужасе глаза, замолчала. Алое варенье стекало по белоснежным стенкам ванны, чем-то напоминая сюрреалистическое закатное зарево на полотнах Дали. Через пару минут водных процедур страдалица отлипла и упала на дно ванны. Я подставила банку и газетой загнала ее туда.
— Дай посмотреть! — требовала Брыся, прыгая вокруг меня. — Ой! Какая хорошенькая! А можно я ее себе оставлю?
— Даже не думай! — строго ответила я и накрыла банку полотенцем. — Пойдем, выпустим ее в сад! Мы спасли ее от верной смерти!
Мы вышли на террасу. За последние три дня сильно похолодало, и изо рта уже шел пар. Я открыла банку.
— Мама! — вдруг озабоченно сказала Брыся. — А мышь-то — мокрая! Она же простудится!
Я посмотрела на мышь. Та чихнула.
— Вот! Она уже чихает! — Брыся взволнованно запрыгала вокруг меня. — Не выпускай ее, ма-а-ама! Пусть она сначала высохнет! Давай ее у камина подсушим! А то она совсем умрет…
Брыся изобразила вселенскую скорбь, крайнее послушание и полное отсутствие дурных, с моей точки зрения, намерений.
— Ладно, — сказала я специальным педагогическим голосом. — Я сейчас поставлю банку возле камина, но, если ты ее случайно перевернешь и мышь сбежит, пеняй на себя.
— Не сбежит, мама! — моментально оживившись, страстно закивала Брыся. — Я даже близко не подойду! Я глазами только!..
— Вот-вот, только глазами, — пригрозила я пальцем для пущей убедительности.
Она радостно поскакала к двери:
— Уля-ля! А у нас есть мышь! Оп-оп! Мы ее сейчас будем сушить! Оп-оп! А мы ее спасли! Уля- ля!..
Мы поставили банку перед камином. Мокрая мышь в ужасе смотрела на пляшущее за решеткой пламя, думая, видимо, что пытка вареньем была гораздо приятнее. Брыся легла на ковер и стала наблюдать. Я вернулась к чтению.
— Мама, — ровно через минуту сказала Брыся, — как ты думаешь, может, дать ей поесть?
— Брыся, — терпеливо ответила я, — я понимаю, что тебе очень хочется повозиться с этой мышью, но я тебя предупредила, что она проведет в нашем доме ровно столько времени, сколько ей потребуется, чтобы обсохнуть. На большее рассчитывать не стоит. Ни тебе, ни ей.
— Так-то оно так, но уж больно она худая!
— Никакая она не худая! — сказала я, критически осмотрев мышь. — Она, скорее, спортивная.
— А может, дать ей сыру? Смотри, у нее даже щеки ввалились!
— Брыся! Я читаю серьезную книгу, а ты мне мешаешь. — сказала я как можно строже.
— Ну, мам-а-а! — загнусавила Брыся самым противным голосом, на который была способна. — Я хочу посмотреть, как она е-е-ест! Давай дадим ей сы-ыра-а! Может, она рот вытирать умеет? А то мы зайца так и не нашли, чтобы спросить про ро-от! А тут — хоть посмотрим!
Она так смешно ныла, что я сдалась:
— Ладно, дадим ей сыра…
Я сходила на кухню, отрезала кусок сыра, кинула маленький кусочек в банку, а остальное отдала Брысе. Та опять легла на ковер наблюдать, а я вернулась к чтению.
— Мама, смотри, она его ручками держит… М-а-ама! Ты совсем не смотришь!
— Смотрю, смотрю! — кивнула я, пытаясь вникнуть в смысл того, что только что прочитала. — Все грызуны так делают — и крысы, и белки, и хомяки, и зайцы…
— Ой, смотри! — вдруг радостно завизжала Брыся и запрыгала вокруг банки. — Смотри-и-и! Она рот вытирает! Ручками!
Я оторвалась от книги, понимая, что Брыся все равно не даст мне дочитать самую интересную главу.
— Ручками! — продолжала восхищаться Брыся. — А я ведь так и чувствовала, что мне мышь для чего-нибудь да понадобится! Я теперь тоже буду рот о лапы вытирать! Видишь, как правильно я сделала, что уговорила тебя оставить ее сушиться?
— Ты хочешь сказать, что больше не будешь вытирать рот о ковер? — спросила я, все еще не веря своему счастью.
— Ага! — закивала Брыся. — Я теперь знаю, как зайцы делают!
— Отлично! — обрадовалась я неожиданной возможности наконец-то привести в порядок ковер. — Кстати, а мышь-то высохла! Надо ее в сад отнести, а то она у нас уж больно засиделась!
— Ничего не засиделась! — возмутилась Брыся. — Смотри, у нее подмышки еще мокрые!
— Брыся! — рассмеялась я. — Не выдумывай!
— А может… — тут же заныла Брыся.
— Никаких «может», — твердо ответила я. — Выпускаем!
Мы взяли банку с мышью и вышли в сад. Из леса тянуло промозглой сыростью. Брыся поежилась и посмотрела на меня.
— Ей, наверное, холодно будет ночью… А домой ее взять ты все равно не разрешишь. Я тут подумала… а можно, я ей мое одеяльце отдам?
Я потрепала ее по ушам и подумала, как мало люди понимают в психологии собак. Мы почему-то считаем, что они так сильно любят нас за то, что мы им все время что-то даем — еду, дом, ласку… На самом деле, собаки похожи на людей и ведомы по жизни тем же парадоксом: мы больше любим тех, о ком заботимся мы, чем тех, кто заботится о нас. Но люди упорно продолжают приравнивать безусловную собачью верность к условному рефлексу Павлова, тем самым, видимо, навсегда избавляя себя от чувства вины.
