До Афона
Так вот, письмо моему товарищу, в котором впервые осознанно упоминается возможность поездки на Афон, было отправлено летом 2005 года. Чтобы стало понятнее, что сам путь на Афон не так-то прост, я вынужден остановиться на некоторых моментах двухлетнего до афонского периода. Постараюсь быть краток.
Прошёл почти год разговоров, обсуждений, мечтаний и прочего трёпа, пока сколотилась группа из шести человек и меня делегировали в Москву для переговоров с турагентством.
На обратном пути почувствовал себя неважно. Два дня промаялся животом, а на третий жена вызвала «скорую». В больнице меня сразу отправили в реанимацию и стали готовить к операции. Жену при этом врачи огорошили тем, что дают только десять процентов, что я выживу. После операции шансы повысились до тридцати, но тут уж врачи сказали, что ничего больше сделать не могут: тридцать процентов — это статистика выживаемости после таких операций.
Но самое интересное не в этом: во время двухчасовой операции я побывал на Афоне.
Когда я отключился от внешних обстоятельств, ко мне подошёл священник.
Я бы и сейчас узнал его: плотноватый, лет под пятьдесят, с аккуратной чуть седеющей бородкой.
Он взял меня за руку и сказал:
— Ты хотел посмотреть Афон. Пойдём.
И мы в мгновение времени оказались на Горе. Помню, был ветер и солнце, а внизу расстилались зелёные склоны, змеились тропки, и повсюду виднелись средневековые крепости монастырей.
Я стоял на вершине Горы и думал: вот Афон. Я так хотел сюда попасть. Как здесь хорошо!
Но почему хорошо, этого я понять не мог.
Не знаю как, но с вершины Горы я увидел, что в операционную быстро вошли два человека: один был похож на Мичурина, каким изображают его в школьных учебниках, другой — мой духовник, с которым я уже года три толком не общался.
— Он нам нужен, — сказал духовник, и меня сняли с Горы.
Потом я спрашивал, кто ещё приходил в операционную? Никто, говорят, не приходил. Может, скрывают?
Врачи тем временем приступили к телу, а я понял, что сейчас меня разберут по винтику, по клеточкам, вычистят, выметут, выбросят все мои страсти, страстишки, а потом соберут чистенького, опрятненького, стерильного, как упакованный памперс, — и делай со мной, что хошь. И стало так жаль себя прежнего. Грехов стало жаль. Пива, футбола, чего там ещё…
Ну ладно, вздохнул я, раз уж по-другому не получается… и стал рассказывать врачам, какие у меня замечательные жена и сын.
В общем, я так понимаю: священники и семья меня вымолили.
Потом я ещё три месяца мыкался по больницам. Жена в это время вела исключительно подвижническую жизнь, что периодически нашим русским женщинам делать приходится. Дай Бог им за все их труды утешение.
Одно таскание каждое утро кашки, а вечером бульончика чего стоит. А надо было ещё отводить сына в садик, ехать на работу, там, собственно, работать и потом ещё в садик за сыном. Я, было, как стал более- менее ходячий, изъявил желание посещать больничную столовую, на что заведующий хирургическим отделением замахал руками: «Ты что! Эту пищу и здоровым-то есть нельзя!» Вообще, надо признать, врачи ко мне относились бережно и с любовью — всё-таки статистику я им подправил.
После больницы больше всего хотелось отблагодарить жену, только я не знал, как. Просто сказать: «Я тебя люблю», — в голову не приходило. Хотелось чего-то эффектного. А тут выяснилось, что у нас завелись деньжата. Получалось, что на лекарства уходило меньше, чем на футбол и пиво.
И мы семьёй поехали в Италию. На всякие хождения по магазинам жене была выделена аж тысяча евро, но она опять удивила (как всё-таки мало мы знаем любимых), заявив: «На нашем рынке я куплю и дешевле, и лучше». Я старался ни в чём семейству не отказывать, но запросы оказались скромны и дальше мороженого и гондольеров не зашкаливали, так что большую часть я привёз домой.
«Как раз и на Афон хватит», — само собой подумалось мне.
— Вот и хорошо, — согласилась жена.
С этого времени я уже точно знал, что попаду на Афон. И, что удивительно, я не предпринимал никаких особых усилий, всё шло своим чередом и устраивалось само собой. Мне только не надо было мешать плавному течению обстоятельств.
Для начала я переговорил с теми, кто собирался ехать на Афон год назад. Трое всё-таки съездили в Грецию, но на сам Афон не попали, их прокатили вокруг полуострова, зато побывали в Бари и приложились к мощам святителя Николая. И слава Богу.
Общее впечатление выразил один из путешественников:
— Больше никуда не поеду. Уж лучше к отцу-настоятелю в деревню. Башка наутро болит так же, но денег затрачиваешь гораздо меньше.
С самим отцом-настоятелем состоялся примерно следующий душевный разговор.
Был август, братия монастыря качала недалече в хибарке мёд, а мы, сидя на терраске в тени «энтевешной» тарелки, любовались недавно поднятыми на новом храме куполами, лениво отгоняли мух от тарелки с нарезанным арбузом и предавались излюбленному русскому занятию — мечтали.
Отец-настоятель сподобился-таки побывать на Афоне в составе официальной делегации с Владыкой и пытался делиться впечатлениями. Почему «пытался»? Потому что, о чём бы я его ни спросил, он умиротворённо зажмуривал глаза и становился похож на Саваофа, каким его изображают в детских книжках, в седьмой день творения, затем, будто это он создал и хибарку с качающей мёд братией, и арбуз, и этот августовский день, благостно отвечал:
— Хорошо.
— Так поедем…
Отец-настоятель покосился на хибарку. Там кипела работа.
— Денег надо.
Мёд батюшка раздаёт бесплатно. Сначала — Владыке, потом — духовнику, потом — монастырям, потом — честным отцам, потом — своим отцам, потом — клиру, потом — прихожанам. Зная, сколько народа утешает батюшка, Господь посылает мёд в неимоверных количествах.
— Найдём, — настаивал я (у самого-то уже были).
— У Владыки отпрашиваться надо… А я храм ещё не достроил, — и он снова залюбовался сияющими новенькими куполами.
— Ладно, нет — так нет. Мы решим с датой, а там, кто хочет, пусть присоединяется.
Мы помолчали. Солнце спустилось к лесу и купола огненно вспыхнули.
— Благодать-то какая… — чувственно произнёс отец-настоятель и добавил любимое: — Хорошо.
Потом пригнулся ко мне и шёпотом, хотя вокруг нас, кроме мух, живых тварей не было, спросил:
— А Алексей Иванович курить-то не бросил?
Я успокоил батюшку.
Тот задал следующий провокационный вопрос. Я снова не разочаровал.
— Не отказывается.
— Да… — протянул батюшка, полной грудью вдыхая вечернюю свежесть, замешанную на медовом духе. — Хорошо бы вот так пройтись с Алексеем Ивановичем по Афону…
И в этот момент я понял, что нам с Алексеем Ивановичем придётся ехать вдвоём. Отец-настоятель в ночь поехал на пасеку за новой порцией мёда, я лежал в пустом доме, утопая в пуховой перине, словно в облаке, и думал: может, оно и к лучшему? И я поехал к Алексею Ивановичу — в нём я не сомневался.
Три дня, пока я гостил у него, он говорил об Афоне, как будто поездка — уже дело решённое и надо обсуждать не то, как мы туда попадём, а что брать с собой. И оттуда — тоже. Узнав, что супруга моя беременна, он аж подскочил:
