— Тебе точно надо быть на Афоне. Хотя бы потому, что ты должен привезти Пояс Богородицы для жены. И ты попадёшь, потому что тебе надо. А я пойду с тобой прицепом.
Я проникся ответственностью: теперь и прицеп тянуть надо, а когда понимаешь, что судьба других зависит от тебя — это великая сила.
Возвращаясь от Алексея Ивановича, я заехал в Москву.
Подворье Пантелеимонова монастыря[4] оказалось практически в самом центре столицы и поразило тишиной. Это было настолько неожиданно — пронестись с огромной толпой по подземелью, быть вынесенным на свет Божий и протащенным сквозь недовольно порыкивающие авто, протиснуться мимо торговых рядов и вдруг оказаться в покое. Нет, каким-то фоном присутствие цивилизации доносилось, но слабо и бессильно, как комариный зуд за стенами надёжной палатки.
Дежурный при вратах указал мне на доску объявлений, где сообщалось, что для того, чтобы попасть на Афон, надо по факсу отослать в Пантелеймонов монастырь заявление, копию благословения настоятеля прихода и ждать вызова. Срок пребывания в Пантелеимоновом монастыре — шесть дней, в свободное от церковных служб время надо будет выполнять монастырские послушания, то есть работать.
Работать, честно говоря, не хотелось.
Нет, поработать на монастырь, а стало быть, Богу — благо. Бывая в монастырях, давно убедился, что труд этот, даже если и физически тяжёл, радостен, и его всегда ровно столько, что остаётся время и помолиться, и к святыням приложиться, и окрестности обозреть.
Но… хотелось-то походить по Афону, а не быть привязанным к одному месту.
Но если другого пути нет…
Добросовестно всё переписав, я пошёл в храм. Заканчивалась литургия и начинался молебен Серафиму Саровскому.
Службу вёл бодренький старичок с мягким, негромким, но твёрдым голосом. Очень он сразу понравился — и ведь не объяснишь, чем. В нём чувствовалась строгость и вместе с тем доброта и любовь.
А может ли быть любовь без строгости?
В общем, батюшка располагал. И когда после службы все подходили под благословение, целовали крест и руку дающую его, я на удивление легко нарушил благочинный порядок и, остановившись, попросил:
— Батюшка, благословите на Афон поехать.
— Куда ты собрался? — и в строгом голосе снова слышались доброта и любовь.
— На Афон.
— Как звать-то тебя?
— Александр.
Ну-ка, отойди в сторонку, постой здесь…
Я отошёл к правому клиросу, и отпуст[5] продолжился своим чередом.
— Жди, — сказал добрый старичок, закончив службу, — сейчас братия пообедает, и поговорим.
Я вышел во двор. Чисто, светло — никакого ощущения, что ты в огромном мегаполисе. Словно и впрямь невидимые стены не пропускают сюда мир. Такое же чувство возникало у меня и в Дивеево, и в Санаксарах, и в Вятке, и в Муроме, и в других монастырях… Какие чудные островки мира!
Мне вспомнилась поездка с группой молодёжи в Псковскую область. Мы путешествовали неделю на автобусе, днём посещали монастыри, церкви, места боевой славы русского народа, а ночевать останавливались небольшим лагерем, сворачивая с дороги куда Бог на душу положит.
Возглавлял группу чудесный священник. Он тогда ещё не игуменствовал, даже протоиереем не был.
Одну очаровательную ночь мы провели на Ладоге. Огромных размеров полная луна покоилась на водах Ладоги, казалось, что стоит немного пройти по лунной рябой дорожке, и ты окажешься в ином мире. И под огромным затягивающим глазом луны ясно понималось, как мал и хрупок человек.
Утром мы с батюшкой отправились осмотреть окрестности, куда нас привёл Господь на ночёвку. Место это мы обрели уже глубокой ночью, до этого были поломка автобуса, плутание по незнакомым дорогам — и вдруг перед нами открылись спокойствие Ладоги и полная луна.
Отойдя с десяток шагов от лагеря, мы увидели небольшую, метра три высотой брошенную полуразвалившуюся часовенку, на двери которой висел ржавый замок. Сразу за часовенкой обнаружились едва различимые холмики и скелеты оградок. Батюшка сходил в лагерь, облачился, принёс необходимое и отслужил литию.
Это удивительное чувство — молиться за неизвестных людей. Ты знаешь, что ничем не должен им, как, например, родственникам или знакомым, никакого мирского знания об этих людях, похороненных у стен православного храма, не примешивается, и просишь от чистого сердца вечного покоя. Кто здесь лежит: священники ли, дьяконы, простолюдины — какая разница… И как искренне тогда мы молились — ещё и потому, что молитва наша возникла не как правило или обязанность, а сама по себе, и мы откликнулись на неё и в ней пребывали.
Потом мы пошли дальше и ещё через десяток шагов наткнулись на небольшой разновеликий вал, за которым угадывался ров.
— А ведь здесь, наверное, был монастырь, — сказал батюшка.
Тут донеслось странное тарахтение, и из-за кустов выбралось не менее странное движущееся средство: то ли трактор, то ли тележка с чадящим моторчиком. Управлял агрегатом неопределённого возраста человек — мужиком уже не назовёшь, в старики ещё не годится, в общем — работяга.
Поравнявшись с нами, он заглушил свою тарахтелку и, не дожидаясь вопросов, рассказал, что до войны тут был монастырь, а как война началась, здесь сильные бои шли, монастырь по нескольку раз переходил из рук в руки, а теперь тут ничего нету.
Выдав всё это, работяга запустил свой агрегaт и утарахтел за угол леса. Откуда приехал? Куда делся?
Молчание нарушил батюшка:
— Представляешь, если бы монастыри не по закрывали, какая бы оборона была! Никакой немец бы не прошёл! Монастыри по России — это же крепости! — Заметив, что я хочу что-то сказать, и зная мою привычку иронизировать по поводу и без, батюшка, оберегая прекрасную минуту, строго добавил: — И духовные крепости — тоже.
А я и не хотел ёрничать, я хотел только сказать, что если б монастыри не по закрывали, то никакой немец на нас и нападать бы не стал.
Про духовную крепость я и вспомнил, прохаживаясь по подворью Пантелеимонова монастыря.
И как олицетворение духовной крепости из храма уверенной военной походкой вышел иеромонах средних, подполковничьх лет. Он тут же был атакован невесть откуда взявшимися женщинами (прятались они где-то, что ли?) и взят в кольцо. Воинственность его погасла, и он стал больше похож на учителя после родительского собрания. Я стал подвигаться к группе. Иеромонах заметил меня, благословил женщин и, пока те не успели разогнуться, повернулся ко мне. Я шагнул ближе, и в голове у меня, собственно, крутилось одно:
— Батюшка, благословите на Афон поехать.
— И каким образом ты туда поедешь? — несколько озадачил встречным вопросом батюшка.
Я, как послушный ученик, изложил вычитанное на стенде: мол, вот-де напишем письмо в Пантелеймонов монастырь, дождёмся ответа, можем там и поработать… Видимо, как работник я доверия не внушал.
— Нечего тебе в Пантелеймоне делать, — определил иеромонах. — По Афону пройтись надо.
Вот те на! Никак не ожидал, что на подворье Пантелеимонова монастыря я услышу, что нечего мне в этом самом Пантелеимоновом монастыре делать. Пока я пытался понять услышанное, иеромонах обрёл былую уверенность и, подвинув меня, разомкнул кольцо и ушагал в своём направлении.
Сёстры смотрели на меня немилосердно, словно я лишил их сладкого, и я поспешил отойти на прежнее место.
