— Ждёте кого? — это бы вратарник, вид у меня, скорее всего, и в самом деле был растерянный.
— Батюшка, который служил сегодня, велел дождаться… А вы не подскажете, как его зовут?
— О-о! Это игумен Никон!
В голосе вратарника неподдельно звучали и благоговение, и уважение, и трепет немосквича, обретшего наконец работу в столице.
А я подумал: игумен! Настоящий! Это тебе не арбузы на пасеке трескать.
Снова появилось лёгкое чувство, что меня ведут и требуется только довериться ведущей воле.
Братия вышла из трапезной — впереди скоро шёл игумен, а я всё: старичок, старичок… Игумен повернул к храму и махнул рукой. Меня, что ли? За ним шли ещё два монаха. Игумен встал пред небольшой, позеленевшей от времени дверью, которая, казалось, ведёт в подземелье, и обернулся:
— А вы чего? — сказал он монахам. — Я вот его звал, — и он указал на меня.
Кованая дверь растворилась, я почувствовал лёгкий холодок и представилось, что попаду сейчас в средневековье: полумрак, тёмные холодные стены, на массивном столе — свеча и огромные древние книги. Книг в самом деле оказалось много, но все они были втиснуты в книжные, под потолок, полки, а вот стол был обычным для советской канцелярии — со стеклом, под которым разные памятки, с массивной лампой и подставочкой под карандаши. К столу приставлен стул, другой, чтобы можно было пройти за стол, отставлен в угол — кабинетик игумена оказался удивительно мал и уютен. Игумен пробрался за стол и, указав мне на ближний стул, стал расспрашивать.
Мне стало неловко, когда пришлось говорить, чем занимаюсь. Это Толстой писатель, Достоевский, Чехов, Бунин, ну, Распутин, если о ближних… Крупин… В общем, рассказывать о своём бытии было стыдно, и о больнице как о следствии этого бытия — тоже.
Игумен улыбался. Во всём его облике, в том, как он кивал головой и произносил: «Да, да…», — или охал — чувствовались приветливость и утешение. Это не было исповедью, я рассказывал о мучавшем и саднящем последнее время, и продолжал говорить всё смелее, потому что это моё было не безответно и находило участие.
О, это чудо понимания! Что это, если не Любовь! Только понимающий (не умом — сердцем) способен любить. Любовь без понимания — страсть. Любовь без понимания — безумство.
Игумен Никон, всё так же улыбаясь, протянул листочек с телефоном грека, который должен всё устроить…
Я шёл по солнечной Москве и был счастлив. Музыкой звучали сказанные на прощание слова игумена Никона:
— Вот и записочки на Афон передадите. То есть игумен во мне не сомневался, и то, что он ни разу не помянул Пантелеймонов монастырь, нисколько не смущало.
Дальше покатилось настолько легко и естественно, что события, именуемые в мире случайностями и совпадениями, перестали удивлять — всё выстраивалось в единственно возможную цепочку, которая вела на Афон.
Главное — ты стремишься к Богу, вот и доверься Ему. И если для твоей пользы нужно быть на Афоне, ты там будешь. Как бы невероятно это ни казалось.
Тут у нас с Алексеем Ивановичем вышла дискуссия. Мы оба были за максимальный срок пребывания на Афоне, только каждый видел максимум по-своему. Алексей Иванович говорил о двух неделях, а я — о пяти днях.
Дело в том, что десять лет я хожу в крестный ход — четыре дня мы идём к чудотворной иконе Божией Матери и Её источнику. Физически устаёшь, конечно, но с Божьей помощью доходишь, но это ладно. А вот внутренне каждый раз я ощущаю себя настолько слабым, что не могу вместить благодати этих четырёх дней. Такая духовная сытость (простите за этот плотский термин) переполняет, что начинаешь бояться, как бы дурно не стало. После голода наедаться вредно. А тут — Афон. К тому же, я и в самом деле испытывал страх: а примет ли Афон? И паломничество наше воспринимал как крестный ход.
В области, где живёт Алексей Иванович, тоже есть многодневный крестный ход, только они идут семь дней. Оттого я заключил, что Алексей Иванович духовно покрепче, потому и не боится задержаться подольше. Ещё Алексей Иванович просил задержаться после Афона в самой Греции денька на два-три — для него это был первый выезд за границу.
К общему знаменателю мы так и не пришли, решив определиться, когда будем передавать греку деньги. Это должно было произойти, по нашим расчётам, в конце лета, ибо срок нашей поездки мы положили на начало октября.
Октябрь подходил для нас идеально.
Во-первых, октябрь в Греции представлялся чем-то вроде нашего бабьего лета — тихое безмятежное умиротворение природы, да и вещей тёплых тащить не нужно; во-вторых, мы полагали, что туристический сезон закончится и нам будет легче искать места для ночёвок; в-третьих, у меня была важная работа, которую я никак не успевал сделать раньше октября; в-четвёртых, у Алексея Ивановича на это время приходился отпуск. Собственно, два последних пункта и были определяющими. Более поздние сроки меня не устраивали — к Рождеству у нас ожидалось прибавление в семействе, и, разумеется, я не мог накануне оставить жену. А после — тем более.
Но тут начались заковыки. Сначала один батюшка (я не представлял, как можно поехать на Афон без священника) сказал, что благословение у Владыки (а священники допускаются на Афон только если у них есть разрешение правящего архиерея) может получить только на престольный праздник, вернее, по успешном его окончании. А праздник падал на конец сентября. Второй потенциальный кандидат на место духовного руководителя возможность поездки напрямую связывал с окончанием полевых работ. И сроки пришлось сдвинуть.
Через месяц выяснилось, что Владыка не благословил и виды на урожай не оправдались. А тут отпуск Алексею Ивановичу перенесли на ноябрь и работа у меня застопорилась.
Жена тем временем ушла в декретный отпуск и, глядя на её увеличивающийся живот, я понимал: сроки подходят.
Желание попасть на Афон выросло до отчаяния, надо было прикладывать усилия. Но куда — вот в чём вопрос. Кстати, этот вопрос (куда девать силы?) для русского человека куда актуальнее гамлетовского.
Вдруг мне заплатили за ещё недоделанную работу. Тут же Алексей Иванович сообщил, что ему на голову свалились пятьсот баксов и он извёлся, не зная, как грамотнее ими распорядиться.
— Едем, — сказал я, ибо снова ощутил под ногами твёрдую дорогу.
В Москве выяснилось, что ближайший рейс, которым мы можем вылететь в Салоники, — 4 ноября. В этом случае обратный приходился на 15 ноября. Получалось, что на самом Афоне мы будем восемь дней (семь ночей) и потом ещё один полностью свободный день можем провести в Уранополисе[6]. То есть выходило и не по-моему, и не как хотелось Алексею Ивановичу. Как надо, так и выходило.
— Диамонитирион[7], - сказал грек, — стоит двадцать долларов, а билет на паром — от пяти до десяти, смотря докуда поплывёте.
— А можно сразу взять билет туда и обратно? — Мне хотелось быть уверенным в возвращении.
Это чисто общажная привычка: приезжая в Москву на сессию, первым делом покупался билет обратно — это гарантировало возращение.
— Не надо сразу брать обратный билет, — перечеркнул мой жизненный опыт грек.
— Почему?
— Да мало ли что может произойти, — уклончиво ответил тот.
Я потребовал конкретики.
— Это Афон, — грек развёл руками, и это был самый конкретный ответ, который он мог дать.
Мы понимающе кивнули и отдали деньги.
Когда уже пили кофе, Алексей Иванович вспомнил:
— Что-то мы даже расписки у него не спросили…
— Чего уж теперь…
— Что будем делать?
