И мы пошли его искать, в нас ещё сидело убеждение, что по знакомству всегда можно устроиться лучше. В чём, кстати, частично убеждал и опыт Кутлумуша. Хотя опять же: зачем уезжающим через несколько часов так заботиться о ночлеге? И вообще — зачем? Тем более здесь, если уж находишься под Покровом Божией Матери.
Но Николая надо было найти хотя бы потому, что о нём говорили и Серафим, и батюшка, напутствовавший меня в России. Последний даже поклон передавал.
Мы оставили рюкзаки в архондарике и вышли в Лавру. Какое это удивительное чувство — бродить по мощёным улочкам, проходить низкими арками. И ни разу не возникло мысли, что мы в музее или в заботливо оберегаемой властями исторической части какого-нибудь древнего города — нет, тут всё было живое: вон навстречу нам катил тележку об одном колесе, какие, наверное, сохранились испокон века, сухонький мужичок с удивительно знакомым лицом, точно — очень похож на грузчика из магазина в нашем доме.
— Паракало, пу инэ Николас?[83]
— Какой Николай?
Мы немножко опешили, но послушно перешли на русский.
— Ну я Николай, — мужичок опустил оглобли тележки.
Мы совсем растерялись. А чего теряться-то: Алексей Иванович попросил найти Николая, вышли, и первый встречный — Николай. Слава Тебе, Господи!
— Вы только пришли, что ли? — попытался вывести нас из ступора Николай. — Где разместились? Надолго? Какие планы? А, ладно, сейчас мне некогда, увидимся в трапезной.
Он подхватил тележку и покатил дальше.
Так вот ты какой, трапезарий… На нашего грузчика похож, да…
О! Какая в Великой лавре трапезная!
Собственно говоря, нам ничего не оставалось, как последовать за ним — в трапезную.
Неужели на царском пиру лучше? У Небесного Царя — наверно, а вот у земных — сомневаюсь.
О еде говорить скучно. Она была. И я выбирал между тем и этим, а в конце трапезы, когда предложили феты, отказался, предпочтя кусочек македонской халвы. И запил славный ужин чудесным вином.
Всё время не покидало чувство, что мы попали на праздник, только не можем понять, какой.
Появился трапезарий Николай и быстренько стал убирать со стола. Слегка нагнувшись к нам, спросил:
— Где разместились?
А я и забыл, что нигде, после такой трапезы о пустяках не думалось. Пока я соображал, о чём меня спросили, трапезарий ответил, будто я успел что-то сказать:
— Хорошо. Я вас обязательно найду, — и, глядь, он уже у других столов.
Нет, что ни говори, а ужин был на славу.
Слава Господу! Слава Лавре! Слава поварам! Слава трапезарию. Всем — слава!
Слегка разомлевшие и слегка покачиваясь от сытости, довольные миром и собой, мы потекли к архондарику. Поднявшись на веранду, сели за один из столиков. Алексей Иванович закурил, и это нисколько не испортило блаженства — какая мне радость, если другу чего-то не хватает? А так — хорошо… Мы молчали. Алексей Иванович медленными струйками давал почувствовать греческому небу вкус «Беломора», а я, полуприкрыв глаза, думал, что где-то там, далеко, за тысячу вёрст, точнее сказать, в другой жизни, жена и сын ложатся спать. Да, в другой жизни. И именно той жизни я принадлежу. Что я здесь делаю? Блаженствую. Для того ли я сюда ехал? А для чего? Я попытался вспомнить разные минуты радости в моей жизни и поймал себя на мысли, что всякий раз, когда случалась такая минута, она казалась самой радостной и замечательной. Тогда я подумал: какое счастье, что я могу перечислять радости, которые были у меня в жизни и понимать, что каждая новая радость ярче и сильнее предыдущих. А значит, впереди только новое и более радостное. Как хорошо!
Вернул нас к действительности грек с грустными глазами. Он обратился к Алексею Ивановичу, и тот, решив, что грек серчает на курево, оправдываясь, показал на пепельницу, стоящую на столе. Грек, в свою очередь, показал на наши рюкзаки. Ну да, мы же не на террасе собрались ночевать, хотя в тот миг казалось: сидел бы так и сидел. Мы подняли рюкзаки и пошли за греком. И он привёл нас в комнату к хохлам.
Комната, как можно уже было ожидать, предстала отнюдь не царской, а вполне обыкновенной. Точно такая же была в Пантелеймоне, только там стояло пять коек, а здесь — десять. А так всё уютно, чистенько, опрятно, хохлы, правда, пошумливали, рассказывая анекдоты и байки, косясь при этом на смиренного батюшку, покоившегося на самом почётном месте, которым после фильма «Джентльмены удачи» считается дальнее угловое у окна. А нам, стало быть, достались места противоположного плана, крайние, так сказать. Да какая нам разница, слава Богу, есть где ноги вытянуть. Встретили нас добродушно, но мы в разговоры вступать не стали, а занялись весьма полезным дельцем.
У нас набралось по три флакончика с маслицем (из Александровского скита, Кутлумуша и Лавры). Маслице из каждого монастыря различалось по запаху и цвету. Самое необычное, пожалуй, было из Кутлумуша, аж с зеленоватым оттенком, а из Лавры — самое пахучее. А вот пузырьки были похожи и, дабы не возникла путаница, решили их подписать. Для этого нарезали кусочки пластыря, наклеили и надписали химическим карандашом, специалвно, между прочим, для этого взятым по совету наставлявшего меня перед дорогой батюшки.
Тут в комнату вошёл молодой комсомолец и стал всех звать на экскурсию.
— Пошли посидим ещё на веранде, — предложил я.
Но столик, за которым мы недавно сидели, оказался занят. Да и у нас прошла та чудесная минута, когда не чувствуешь ни времени, ни пространства. Мы спустились вниз, думая в наступающем вечере немного походить по монастырю. После двадцатиминутного пребывания в комнате с украинской братвой хотелось тишины и уединения.
Но не успели сделать и пары шагов от лестницы, как пред нами возникла фигура трапезария Николая, в руках у него был чёрный полиэтиленовый пакет.
— О! А я вас ищу! — бодро воскликнул он, а послышалось: о, а я вас тут уже два часа жду!
Ну, извини, брат.
Я передал ему поклоны от провожавшего меня батюшки.
— Да, помню. Очень хороший батюшка. Мы тут с ним хорошо поговорили, — я немного напрягся, вспомнив слова батюшки об ультраправых взглядах трапезария, но тот перевёл разговор в другой русло, ещё более неожиданное: — Вы на что жалуетесь?
— Э-э… — начал соображать я.
— Вижу, можете не говорить.
Вот так всегда более-менее опытная гадалка или экстрасенс за одну минуту могут сделать из меня дурака. Но уж на Афоне я этого никак не ожидал: к Афону, ко всему живущему здесь и произрастающему у меня сложилось беспредельное почтение и доверие.
— Печень, почки, кишечник, — быстро перечислял трапезарий.
— Поджелудочная, — подсказал я.
— Ну, да. Я вижу. Сейчас скажу отличное средство. Будешь пить ежедневно натощак, и всё заработает.
Я хотел сказать, что работать-то особо нечему, так как поджелудочная у меня практически отсутствует, но удержался. Но трапезарий успел заметить тень сомнения на моём лице.
— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросил он.
Я почему-то опять вспомнил грузчика из нашего магазина, накинул на всякий случай пятёрочку и сказал:
— Пятьдесят пять.
— А вот и нет — мне седьмой десяток пошёл. А видишь, как выгляжу.
Я хотел сказать: «Как наш грузчик», — но снова Господь удержал. А вообще на Афоне люди долго живут, Плутарх называл живущих здесь долговечными. Живость моего собеседника опережала
