Божией Матери и пошли в архондарик. Прости нас, Господи!
Когда мы зашли в комнату, только старший комсомолец приподнял голову и, недовольно буркнув, снова погрузился в сон. Я сунул яблоки в рюкзак, а куль с виноградом убрал под кровать. Все сегодняшние дела были сделаны, и мы блаженно уснули.
День пятый
Первым сработал будильник у тихого украинского батюшки. А может, у него и не было никакого будильника, просто, когда запиликал мой и я открыл глаза, то сразу увидел его — подтянутого, прибранного, словно он сам сейчас идёт служить. Была в нём завидная цельность. Вся вчерашняя усталость сошла с него, и батюшка светился еле сдерживаемой радостью: скоро начнётся служба и он будет предстоять Богу. Мне тоже захотелось быть таким бодрым, свежим и радостным. «Наверное, и молитвы прочитал», — позавидовал я. У нас с утренним правилом не получалось, всякий раз надо было торопиться на службу, утешались тем, что их читают в храме.
И сейчас — только умылся, как застучала колотушка, созывая братию на службу. Вернувшись в комнату, наткнулся на недоеденный виноград и, хотя чувствовал себя хорошо (может, тут и в самом деле особенный, диабетический, виноград), решил всё-таки сахар померить. Однако в кармашке рюкзака, где лежал приборчик, рука на него привычно не наткнулась. Пошевырявшись наощупь и ничего не обнаружив, выволок рюкзак из-под кровати.
— Что потерял? — спросил подошедший Алексей Иванович.
— Да приборчик, чтоб сахар мерить, сунул куда-то…
— Найдёшь, вчера рюкзаки перекладывали, заложил, наверное.
Я переворошил весь рюкзак — приборчика не было. Тогда стал доставать из рюкзака вещи и выкладывать их на кровать. Не было. Мистика какая-то. Ведь был же вчера, я в Кутлумуше утром мерил, точно помню.
Вдруг почувствовал, как загорелось лицо, запершило в горле, стало казаться, что у меня должен быть ненормальный и очень высокий сахар.
А колотушка стучала всё настойчивее, быстрее и быстрее.
— Не пойду я никуда, — сказал один из братии, потягиваясь на кровати. — Ить вчера уже в церкву ходили.
А двое товарищей его даже не шелохнулись.
«Где же приборчик? Неужели посеял? Что я теперь делать-то буду? Надо успокоиться. Надо в церкву идти».
Встал и пошёл, скорее, на автопилоте. Всё существо рвалось продолжить поиски, но иное возникшее чувство подсказывало, что искать бессмысленно.
«Только никакой паники, — успокаивал я себя. — Просто слишком гладко всё шло…»
Так же, толком не соображая, куда иду, вошёл в храм и встал в стасидию. Началась служба, но я не мог сосредоточиться, перебирал чётки и чувствовал, что дрожат руки.
Подумал: это испытание. Или даже не испытание, а вот я тут всё добрейшего Алексея Ивановича изничтожал за то, что он над каждым евро трясётся (а их у него действительно мало), и вот Господь лишил меня какого-то приборчика, который лишь измеряет сахар в крови, что сразу со мной стало? Где я?! Я весь затрясся, испереживался. Ну, потерял приборчик, что с того? Переживём.
«Инсулин!» — вдруг шибануло меня. В кармашке чехла приборчика лежали капсулы с инсулином. Это — абзац.
В шприцах инсулина на пару-тройку дней… В голове закружило от бредовых мыслей: то я решил, что надо срочно бежать в Кутлумуш, там я забыл приборчик и его наверняка нашёл монах с удивлённым лицом и, конечно, передал Серафиму, а тот догадается, что мы за ним вернёмся; то стал выдумывать, где можно на Афоне достать инсулин; то вообразил, что если резко ограничить себя в еде, то инсулина может хватить до возвращения в Уранополис, а там-то куплю; то… это был вихрь будоражащих идей, разрывающих меня.
— Ты в порядке? — спросил Алексей Иванович.
— Знобит что-то.
— Не, в Кутлумуше похолодней было.
На самом деле меня трясло, как готовый взорваться от перегрева котёл.
Господи, за что же так? Да, Ты вразумляешь, да, я понял, что я — никто, а всё лезу поучать других, а сам готов рассыпаться от какого-то глупого приборчика (и инсулина, инсулина!). Господи, спасибо… но как же быть-то?..
И вдруг я чётко увидел, где мой приборчик. Это понимание пришло так просто и ясно, что я невольно удивился, как это не пришло в голову раньше. То, что я не сам догадался, а эта мысль — дар свыше, тоже было очевидно. Все бредовые идеи, появлявшиеся до этого, только терзали, а эта сразу успокоила.
Я прислушался, судя по всему, заканчивали читать часы, сейчас должны кадить — да, вот вышел монах с кадильницей-чайничком и весело зазвенел по храму. А вот дьякон возгласил начало Литургии.
Теперь внутри меня всё дрожало не той разрушающей дрожью, от которой, казалось, рассыплется тело, а что-то радостное отзывалось на голоса монахов, как отзывается чистый хрусталь на лёгкое к нему прикосновение. О, как же хрупок и тонок хрусталь! Как легко разбить и погубить его! И как сладко, когда он так тихо звучит в тебе.
Подошёл Алексей Иванович.
— Время.
— Успеем.
Не хотелось уходить. Я только-только зазвучал.
— Опоздаем, — снова напомнил через какое-то время Алексей Иванович.
— Нельзя уходить с Херувимской, — я-то уже знал, что всё будет хорошо, всё будет так, как надо, и куда надо, туда и успеем.
— Пойдём, — уже решительно потянул меня товарищ.
— Погоди, сейчас «Отче наш» пропоём.
Но на Афоне не поют «Отче наш». Эту молитву читают.
— Падре…
А я пел.
— Пойдём, — наконец согласился я.
Хохлов уже в комнате не было. Я поднял с пола рюкзак на кровать и стал укладывать в него выложенные вещи.
— Лёш, глянь, там, под кроватью, не осталось чего?
Каюсь, сам я всё-таки побаивался заглянуть под кровать. Алексей Иванович почему-то послушался.
— Виноград тут остался, — пробурчал он. — Вон и приборчик твой валяется. На, вечно ты всё теряешь. Давай быстрее, может, успеем ещё… А то что потом делать-то?
А я знал, знал, что приборчик там! А что делать? Миленький Лёшенька, да какая разница!
— Куда виноград-то девать? Осталось ещё.
— А, выкинь, — я был обворожительно безпечен.
— Жалко, нехорошо как-то…
— Ну, съешь.
— Да я уж ел, не хочу больше… И правда, что ли, выкинуть? Я уже уложился, а, ладно… — и он понёс оставшийся виноград на террасу.
Я собирался затянуть горло рюкзака.
— Яблоки хоть возьми.
— Да ну их, тащить ещё… — мне сейчас ничего не надо было.
