потом, это умение долго прихлёбывать из маленькой чашечки показалось, несмотря на внешность и родную речь, подозрительным, и я тоже поинтересовался:
— А вы откуда?
— Из Брюсселя, — так же спокойно объявил батюшка.
Я опешил. Брюссель для меня с детства ассоциировался со штаб-квартирой НАТО. Ну, когда я стал постарше, близостью к Голландии, что тоже дружественных чувств не добавляло. Но вид у батюшки был настолько русский, что после некоторой борьбы я пожалел его:
— Как же вы там?
— Сейчас получше… Прихожан побольше стало… Но всё равно каждый год на Афон приезжаю… Здесь укреплюсь — и обратно.
Мне хотелось расспросить батюшку: каково ему там, в Бельгии, но боялся, что это будет воспринято как праздное любопытство. Да и в самом деле, разве не видно, что не сладко. Мне показалось, что и ему хотелось спросить, как у нас в России… И мы замолчали.
В это время подошёл молодой грек, разносивший кофе, что-то сказал батюшке, он поднялся, прошёл с греком к административной конторке и вернулся оттуда, держа в руках увесистый ключ.
— Приглашают на трапезу, — сказал батюшка и обратился к своим путникам, сказав что-то на совершенно непонятном языке.
У меня в очередной раз потерялся дар речи, настолько это выглядело неестественным: Илья Муромец, говорящий по-фламандски (или на каком-то ином птичьем языке). А те подхватили рюкзачки и двинулись… по большой мраморной лестнице. Это совсем привело в растерянность — а мы…
За ними следом поднялись греки, затем потянули тележки западники, противно стуча колёсиками о ступеньки.
— А мы?!
— Тро, тро[89], - молодой человек улыбался и торопил нас, указывая на дверь.
Вообще-то с такой улыбкой не выгоняют.
— Пойдём поедим, — согласился я, хотя есть уже что-то и не особо хотелось.
— А жить где будем?
— Ты ж сказал: здесь переночуем.
— Ну, пойдём тогда, — согласился Алексей Иванович. — Вещи-то тут оставим?
— Вон под лавочку поставь, она поширше…
Когда мы вышли на улицу, я сказал:
— Мне кажется, этот парень подумал, что мы с бельгийцами.
— И что теперь делать?
Господи, сколько можно задавать один и тот же вопрос?!
Жить! Для начала поедим, — и, желая подбодрить Алексея Ивановича, пообещал: — Как-нибудь образуется…
Трапезная в Иверском монастыре не так роскошна, как в Лавре (вместо каменных чаш — обычные столы с лавками), но так же щедра и обильна. Впрочем, была пятница, поэтому обходились постной пищей.
Алексей Иванович, волнения которого о неопределённости ночлега по ходу трапезы улеглись, допивая чай, толкнул меня в бок:
— А ведь мы этак-то, — он показал на постный стол, — и причаститься можем.
Я одобрительно кивнул, в первую очередь радуясь вернувшемуся благодушию.
Снова нам давали в конце орехово-изюмную смесь, и это был тот самый штрих, которого не хватало для полноты картины.
Алексей Иванович настолько утешился, что когда мы вышли из трапезной, нащупывая пачку «Беломора», сказал:
— Пойду за оградку схожу (так ласково поименовал он могучие стены монастыря), а ты пока разберись там, в архондарике… у тебя лучше получается.
Что у меня лучше получается? А погодка стояла… Когда мы шли в трапезную, я сказал, что стояло роскошное бабье лето, а теперь было самое настоящее лето, тёплый августовский денёк. Ни ветерка, ни облачка — природа успокоилась, ничего уже не надо, некуда спешить, некуда торопиться, всё пришло в свою пору… Ничего не изменишь, и это так хорошо понимать, что ты ничего не изменишь, да и не хочется менять, а только быть в этом чуде. Или не быть, то есть опять суетиться, дёргаться, куда-то пытаться успеть… но при этом уже знать, что всё равно ничего не изменишь… Очень благодатно было, и я не спешил в архондарик — разбираться ни с чем и ни с кем не хотелось. Когда вошёл в министерские двери — внутри снова было пусто.
Делать было нечего, я сел и уставился на стоящую передо мной корзинку с лукумом. И тут дерзостная мысль посетила меня. Я достал из рюкзака полиэтиленовый мешочек и быстро положил туда несколько кусочков лукума. Мне так захотелось сохранить что-нибудь от благостного настроения, чтобы хоть что-то вещественное осталось из этого дня. А потом — какой сюрприз будет Алексею Ивановичу, когда я сделаю ему презент где-нибудь на Казанском вокзале… Я придирчиво посмотрел на корзинку, показалось, что лукума в ней не убавилось. И я взял ещё горсточку. Уложив дары Иверона в рюкзак, вышел в августовскую благоухающую благодать. Подошёл Алексей Иванович.
— Я, кажется, нашёл Южные ворота, — сообщил он. — Вышел вон туда, а там — речка. Ну, раз речка, должен быть и мост. Логично?
— Логично.
— А ты чего здесь стоишь?
— Балдею.
— А вещи наши где?
Я выдержал паузу, чтобы Алексей Иванович мог оценить, как я учусь сдерживаться, чтобы не ляпать первое пришедшее в голову, и как можно равнодушнее произнёс:
— Где стояли, там и стоят, чего им будет-то?
— То есть ты не устроился?
— Устроимся ещё, чего дёргаться.
— Да могли бы уже к Божией Матери сходить.
— Давай сходим.
— Сначала устроиться надо.
— Давай устроимся.
— Так пошли, чего ты здесь стоишь?
— Пошли, — сказал я и, когда вошли в «министерскую» дверь, обвёл холл рукой и предложил: — Устраивайся.
— Шутишь всё…
Алексей Иванович подошёл к администраторской конторке и заглянул за неё, словно там обязательно должен прятаться архондаричный.
— Эх, — вздохнул он, указывая на стеклянный шкапчик, — вон ключики-то висят… Взять да пойти. Может, у них тут самообслуживание. Как с кофе.
— Стыдно, чему тебя в школе учили, а потом в Институте стали и сплавов? — сказал я и понял, что до границы не дотерплю и обязательно проболтаюсь про лукум.
— При чём тут Институт? — начал было Алексей Иванович, но в это время появился благообразный дедушка в монашеском обличьи, словно сошедший с обложки «Старцы Афона».
Увидев нас, он всплеснул руками, разулыбался и залопотал что-то ласково-утешительное, при этом помахивая на нас руками, как добрая хозяйка на глупых кур, не соображающих, где насыпаны зёрна.
— Да ели мы, — сказал Алексей Иванович.
Старик снова всплеснул руками, по-детски радостно и искренне, словно перед ним и впрямь были куры, одна из которых заговорила.
— Нам бы ключик, — снова обмолвился Алексей Иванович и показал на заветный шкапчик.
