– Знает, знает, – оживилась Света. – Тут такая хохма вышла, я разве тебе не рассказывала? Обычно кому рассказываю, не верят. Только с Настькой такое и может… В общем, ей позвонил Роман, Настькин отец, ему кто-то из тусовки передал про смерть первой жены, ну он и решил дочери сообщить. Сам был уже никакой, в зюзю, и сказал, что на похороны не пойдет, но она может… Настька пришла ко мне советоваться: идти или не идти? Я помозговала в одну сторону, в другую, потом решила, что как бы ни было – лучше все- таки пойти, проводить, так сказать, мать в последний путь. Мало ли как потом обернется, а уже не переиграешь… Так Настьке и сказала. Она пожала плечами и согласилась. В назначенный день купила лиловые гвоздики, пришла: губки бантиком, платье темно-синее, черный цвет, как ты знаешь, она не любит. Никого, естественно, не узнает, да и мать толком даже в лицо не помнит. Но – настроилась, сделала печальную морду (обстановка все-таки соответствует), прошла в зал, попрощалась честь-честью с покойницей, всплакнула даже, вытерла глаза эксклюзивным платочком собственного дизайна, и тихо ушла…
– Ну и… – не выдержала Анжелика. Рассказ и откровенный сарказм Светы явно не доставлял ей никакого удовольствия.
– Да ты представляешь, эта дуреха зал перепутала! – воскликнула Света. – Попрощалась вместо собственной матери с чужой покойницей!
– Да иди ты! – простодушно изумилась Анжелика. – Не может такого быть!
– Вот я и говорю – никто не верит! – торжествующе воскликнула Света и наставила на подругу указательный палец. – И ты – тоже. А так, между прочим, все и было. Настька она и есть Настька…
– Ну… не знаю… – Анжелика с сомнением покачала головой.
Лицо у женщины было красное и гастрономически обусловленное, как будто бы она только что отошла от плиты и сняла фартук. Все остальное – завитые и залитые лаком волосы, красная помада на губах и неуклюжий, почти новый шерстяной костюм, напротив, говорили за то, что она пришла в гости.
– Ирка, сними пиджак и повесь его вот туда! – велела женщине Анжелика. – А то тебе в нем удобно, как в тумбочке.
– Ага! – облегченно сказала гостья. – Не могу, не получается. А ведь три часа по рынку ходила, подбирала, мерила, чтобы и по размеру подходил, и цвет неброский. Вроде бы там все правильно сидело и женщина-продавщица такая любезная… Видно, просто это не мое, чтобы костюм. Я, знаешь, с детства сарафаны любила. Удобно, просто, просторно. Жалко, что их теперь не носят…
– Почему же не носят? – возразила Анжелика, пожав плечами. – За модой следит часть молодежи, шоу-бизнес, да, может быть, еще эти – посетители стеклянных кабинок – бутиков, которые по всему миру понастроили. Для них главное – сезон и этикетка фирмы. Это такая, ну… безобидная разновидность общественного слабоумия. Для нормальных людей нынче только один стиль – эклектика. Носят всё, что нравится, удобно и так далее. А сарафан это, кстати, очень… изыскано, пожалуй. И тебе точно пойдет, потому что у тебя внешность типично славянская.
– Правда, Анджа? Неужели исы… изысканно? – обрадовалась Ирка. – Тогда я себе сошью! Вот такие, на кокетке. Две или три штуки – разных цветов!
– Лучше закажи профессионалу, чтобы выглядело и сидело, – посоветовала Анджа. – У меня бывшая соседка – портниха. И фасон смоделирует, и возьмет относительно недорого.
– Отлично! Спасибо тебе! – оживленно поблагодарила Ира. – Буду хоть человеком себя чувствовать и двигаться свободно, не одергиваясь каждую минуту… Так ты мне теперь расскажи скорее, что там у вас происходит-то? Как у вас с Олегом, как все остальное? Что это еще за музыканты какие-то? Светка твоя все темнит, а Ленка с Любашей и сами не знают… Я только этого мальчика у Любаши видела, когда он с Мишкой приходил… Батюшки мои, ну и странный же он! – Ирка приложила ладони к румяным щекам и покачала крупной головой, покрытой смешными лакированными завитушками.
– А что у него с Мишкой, получилось что-нибудь? – спросила Анжелика.
Лена, Любаша и Анжелика учились вместе в одной школе, Ира выросла с Анжеликой и Любашей в одном дворе, Света училась с Анжеликой на биологическом факультете Университета. Все вместе, познакомившись благодаря Анжелике, дружили уже очень много лет.
Мишка был единственным сыном Любаши, которая вырастила его без мужа и бабушек. Она работала инженером в государственном НИИ и все смутные перестроечные годы в одиночку сражалась с нищетой, стиснув зубы и никому не жалуясь. Все детство Мишка ужасно много болел и был типичным ботаником, очкариком и маменькиным сынком. Возможно, именно в пику всему этому он впоследствии поступил в училище МЧС, успешно окончил его и теперь работал в отряде спасателей. Надо сказать, что за последние годы мужской учебы и работы Мишка заматерел, потяжелел, огрубел и нынче на ботаника не походил совершенно. Отношения Мишки с матерью (они по-прежнему жили вдвоем) были весьма сложными. Много лет стиснутые зубы Любаши до сих пор слегка (по привычке) поскрипывали, одичавший с годами Мишка закономерно огрызался. По-хорошему, им надо было бы разъехаться, но таковой возможности пока не представлялось.
Когда Олег поставил перед Анжеликой вопрос о хотя бы временном «трудоустройстве» Кая-Кешки, Мишка был первым, о ком она подумала. Сильный и ловкий, видящий, слышащий и обоняющий мир едва не на порядок лучше обычного человека, великолепный следопыт, обученный когда-то ремеслу боевика, Кай, по мнению Анжелики, вполне мог бы приходиться спасателям, которые, кроме снимания кошек с деревьев и залезания через балкон в запертую квартиру, конечно же, сталкивались и с действительно чрезвычайными ситуациями, цена которых измерялась в человеческих жизнях.
Мишка, которому мать передала соображения подруги, покачал головой с откровенным и презрительным сомнением, и сказал, что это «бабская точка зрения на серьезное дело» и «такие вопросы так не решаются». Однако, после уговоров и требований матери все-таки согласился встретиться с «этим вашим суперменом». Короткая встреча и разговор наедине с Каем (Любаша в беседе с Иркой утверждала, что во время этой встречи на пол в комнате регулярно падало что-то очень тяжелое – возможно, кто-то из собеседников!) довольно существенно изменили Мишкину позицию. Он по-прежнему сомневался в успехе, но теперь уже сам хотел переговорить с своим непосредственным начальством.
– У Мишки с Кешкой полный облом! – сказала Ирка и энергично взмахнув рукой, развила свою мысль. – Зачем, спрашивается, революцию делали, зачем Белый Дом брали-сдавали? Зачем такую красивую страну развалили? Все как было, так и осталось, разве что колбасы и наркотиков больше стало. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек!»
Непосредственное начальство отказало Мишке сразу и категорически, да еще и пальцем покрутило возле виска, недвусмысленно и нецензурно выразив сомнения в мишкиных умственных способностях. Гражданин иностранного государства, без диплома-образования, без справок-бумажек, с временной гостевой визой – вот так, за здорово живешь, станет работать в отряде спасателей?!
«Если неймется, пусть твой латинос попробует с хачиками на стройку устроиться, мусор выносить, – издевательски сказал командир. – Там, глядишь, и без документов возьмут».
Мишка бешено скосил глаза, до хруста сжал кулаки и вышел из комнаты.
Кай ждал его на улице и по лицу сразу все понял.
– Ничего, – сказал он.
– Глупость! – сказал Мишка. – Такой, как ты, один раз в пятьдесят лет по жизни бывает. И учили тебя – не чета многим нашим.
– Ничего, – повторил Кай. – Найду другое. Телефон мой ты знать. Если что – звонить будешь мне. Когда дело есть – бумагу не спрашивают.
Мишка молча кивнул, исподлобья рассматривая молодого мужчину. Внешность собеседника Мишка оценить не мог (он же не телка, мужик!), но вот мускулатура, а главное почти сверхъестественная точность и экономичность движений – этому можно было только бессильно завидовать. Кай странно говорил по- русски: иногда почти чисто, без акцента, а иногда вдруг переставлял все слова в предложении, приобретал плавающий неопределенный акцент и терял окончания. В конце концов у Мишки (который был не особо интеллектуальным, но современно мыслящим молодым человеком) создалось впечатление, что в мозгу Кая судорожно, рывками пытается самонастроиться какая-то плохо установленная компьютерная программа.
– Мишка сам расстроился, как бы не больше него, – сказала Ирка. – А тот только глазами луп да луп.
