Шапошных дел мастера сидели, склонившись над работой. Я сразу узнал старинные фуражки иранских воинов — «кулахуты».
— Ну, как идут дела, уста Гусейн?— поздоровавшись, спросил я у старшины Шапошников.— Нам в поход надо идти!.. Новая форма нужна...
— Э, господин Гусейнкули-хан,— вздохнул он,— если успех похода зависит только от этих фуражек и от нашей работы, то он обеспечен! Но только я думаю... хотя мое мнение, конечно, ничего не значит... я думаю, что не фуражка — не «кулахут» решает судьбу революции.
— Но ведь и форма солдат имеет значение,— возразил я, чтобы хоть как-то сгладить неприятное впечатление у простых людей, оставленное этим необычным заказом.
— Форма — дело десятое,— стоял на своем старый шапошник.— Форму можно на кого угодно надеть. Я всю жизнь шью шапки. Иной раз сошьешь такую замечательную шапку, что думаешь: вот истинное украшение для достойного человека. А придет заказчик, и видишь: дурак дураком, только одно и есть, что богат!.. Вот какие дела, господин Гусейнкули-хан.
Он знал меня с детства, поэтому и говорил так откровенно, хотя и называл господином. Я смутился и почувствовал, что краснею. Ведь в сущности мастеровой человек высказывал мои собственные мысли. Но не мог же я оправдываться перед ним, сказать, что был против этой нелепой затеи, да нельзя было допустить, чтобы люди знали о разногласиях среди нас... И я решил все перевести на шутку.
— Ну, дорогой уста,— сказал я, улыбаясь,— уж вам-то никак не пристало ворчать по поводу такого крупного заказа. Вы, наверное, никогда не имели так много работы!..
Но он не ответил на шутку, только головой покачал.
— В общем,— сказал он, прощаясь,— мы все работаем, не покладая рук, но не так-то просто одеть армию. Потребуется еще дня два-три.
Уходил я удрученный, уже не радовал меня веселый гул и кружащие голову запахи базара. «Что ж,— думал я,— народ не простит нам ошибок, всякую фальшь осудит. И об этом нельзя забывать».
Хмурый я пришел в эскадрон.
— Что не весел, Гусо? — спросил Аббас.
Я рассказал о разговоре со старшиной Шапошников.
— Все правильно,— спокойно ответил Аббас. — Народ ждет от революции настоящих больших перемен, ему вся эта мишура, рассчитанная на внешний эффект, не нужна. Но ты не огорчайся, дружище. У нас еще будет возможность доказать, во имя чего мы подняли оружие.
— Да, и очень скоро!— согласился я.— Нам нельзя медлить пока время работает на нас.
Это понимал и Салар-Дженг. Вечером за заседании реввоенсовета он сказал:
— Мы засиделись в Боджнурде. Пора идти на Мешхед. Сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют о том, что народ поддерживает нас. Повсюду нарастают волнения. Вы все знаете о событиях в Мешхеде, когда толпа избила начальника полиции и помощника губернатора. Войска недовольны задержкой жалованья. Словом, дорогие братья, наш путь — на Мешхед! Я предлагаю разделить нашу армию на два фронта: восточный двинется через Ширван, Кучан на Мешхед, а юго-восточный — через Мия-набад, Сабзевар, Нишапур... Юго-восточный фронт отрежет Мешхед от Тегерана, а это очень важно. Давайте-ка поближе к карте...
Долго обсуждали план наступления на Мешхед и, наконец, согласились с предложением Салар-Дженг а. Реввоенсовет принял также решение поручить командование восточным фронтом самому Салар-Дженгу, а юго-восточным— мне. Я не ожидал, что после прошлого заседания, когда я выступил против него, Салар- Дженг даст мне такое ответственное поручение. Назвав мое имя, он добавил:
— Гусейнкули-хан уже показал себя боевым командиром, на него можно положиться.
Поблагодарив за доверие, я обратился к реввоенсовету с единственной просьбой: дать мне только кавалерийские части и два пулемета.
— Я кавалерист, с пехотой и артиллерией дела почти не имел, А со своими всадниками поставленную задачу я выполню.
Салар-Дженг, улыбаясь, напомнил:
— Ну, положим, здесь, в Боджнурде, вы и без всадников действовали лихо, но я вас понимаю, сам кавалерист. Можете выбрать себе лихих рубак и завтра же выступайте на Миянабад. Да, чтобы легче было иметь дело с гражданским населением, рекомендую вам в заместители сугубо штатского человека — Мамед-Ага-Саркизи.
Я хотел сказать, что заместителем у меня вполне мог бы быть Аббас Форомарз и что Мамед-Ага- Саркизи мне совсем неизвестен, но я встретил твердый взгляд Салар-Дже-нга и промолчал.
Выступать решено было на рассвете, и я понимал, что утром уже не смогу проститься с близкими. Но дел было столько, что вырваться я сумел только поздно вечером.
Стук копыт моего Икбала едва оборвался у ворот, как мама уже вышла встречать меня, словно стояла за калиткой. Привязав коня, я обнял ее.
— Ну, наконец-то, дождались,— сказала она, вытирая слезы,— Гульниса с Мирнисой нарвали виноградных листьев на долму — ты ведь любишь... Я приготовила и все ждала, ждала... Отец говорит: некогда ему, у него важные дела. А мое сердце чует, что придет мой Гусо...
Отец и сестренки тоже еще не ложились и очень обрадовались моему приходу.
За поздним ужином отец степенно расспрашивал меня о последних новостях, слушал и кивал в знак внимания. А я говорил обо всем, только не о том, что рано утром мы покидаем город. Мама молча смотрела на меня, подперев ладонью щеку, и в глазах, еще влажных от слез, была такая любовь и такая тоска, что мне становилось не по себе. Неужели чуткое материнское сердце говорит ей, что опять пришло время расставаться?..
Мне вдруг стало стыдно оттого, что я сразу не сказал им правду. Я хотел, чтобы этот последний перед долгой разлукой вечер прошел в тихой семейной обстановке, чтобы всем было хорошо. Но разве им будет легче, если они узнают обо всем в последний момент? И я сказал, потупившись:
— Утром уходим...
Наступило молчание. Отец тоже опустил голову, теребил подол рубахи. Сестры, о чем-то хихикавшие в сторонке, примолкли. Только мама осталась сидеть, как сидела. И тогда я понял: родители уже знали все.
— Мы понимаем, сынок,— вздохнул отец.— Если бы ты мог остаться, ты бы остался. Но тебе надо ехать. Езжай спокойно, о нас не беспокойся, думай только о своем важном деле. А мы будем просить аллаха, чтобы он был благосклонен к тебе, чтобы сопутствовала удача всем вам.
У мамы снова слезы навернулись на глаза, она вытерла их и сказала, всхлипывая:
— Ты ни о чем не думай, Гусо... Не обращай внимания... Просто я стала старенькая... Но я возьму себя в руки... — она улыбнулась через силу.— Я хочу, чтобы ты вспоминал нас всех только веселыми, тогда и тебе будет хорошо.
Как я был благодарен им! И в самом деле, мне было бы тяжелее вдвойне, если бы меня провожали слезами и причитаниями.
Мы еще поговорили. Я рассказал, что получил высокое назначение и что мне доверены лучшие кавалерийские части, что вместе со мной идут в поход друзья — Аббас и Пастур. Говорил, а сам думал о Парвин. Наверное, она уже знает о нашем выступлении и ждет, волнуется, может быть даже пойдет ночью в эскадрон разыскивать меня. Я представил себе, как идет она одна по пустынным ночным улицам, боязливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шороха... Мне жутко стало за нее. Наверное, на лице моем родители прочитали беспокойство, потому что мама вздохнула:
— Что ж, все равно время не остановить, а час уже поздний, тебя, наверное, Парвин ждет.
Но глаза ее просили остаться, побыть дома еще хоть немного. И в ответ на эту немую мольбу я сказал, стараясь придать своему голосу уверенность:
— Конечно, надо забежать к ним проститься с тетушкой и Парвин. А утром, если выберу время, я еще забегу на минутку к вам.
Но я сам понимал, что такой минутки у меня не будет, понимали это и родители.
Отец поднялся первым.
— Ну, что ж,— сказал он почти спокойно,— конечно, тебе надо сходить к Парвин. А утром, если не сумеешь вырваться, то мы сами все придем проводить вас к южным воротам.
