не попадался… – Он поймал за рукав проносящегося мимо стажера. – Сотик поищите. А вы, бабуля, – он повернулся к старухе-соседке, – скажите нам вот что: не слышали ли вы шума мотора или шагов, через некоторое время после разговора покойной?
– Ниче не слышала.
– Что так? Вы же до утра собирались глаз не смыкать…
– А я и не смыкала, – обиженно пробурчала старуха. – Но у нас окна, вишь, пластиковые, через них ни черта не слышно… А душно с ними, сил нет! Поэтому на ночь я их открываю. Из-за этого Валькин ор и услышала…
– А потом встали, закрыли окно, чтоб она вам не мешала, и легли, так?
– Так. – Старуха энергично закивала, а потом, сунув нос через Лехино плечо, глянула на труп. – И кто ж ее пристукнул-то, а? Полюбовник, что ли?
Леха сделал шаг в сторону, чтобы загородить бабке обзор. Но бывалая партизанка сделала обманный маневр – развернулась, как будто уходит, а сама тут же проскользнула под рукой обманутого опера.
– И кто ж на такую слонищу позарился? – процедила старуха. – Извращенец разве какой…
Как только прозвучало слово «извращенец», Голушко словно осенило. Вчера отец говорил, что у Мадам Бовари есть очень полная девочка по кличке Венера. Уж не она ли сейчас лежит в двух метрах от него?
– Уведи бабушку, – бросил он Лехе. – И проследи, чтобы ее показания записали.
– А ты куда?
– Мне надо позвонить, – сказал Митрофан, направляясь через комнату к окну.
– Телефон там, – Леха указал пальцем на полочку, висящую в углу прихожей.
– У меня свой.
Митрофан вышел на балкон, плотно прикрыл за собой дверь, вынул сотовый (сигнал здесь и впрямь был отличный), набрал номер отца.
– Да, – отозвался Базиль.
– Папа, скажи мне, пожалуйста…
– Доброе утро.
– Привет, – шепотом поздоровался Митрофан, он не хотел, чтобы кто-то подслушал его разговор. – Мне надо узнать…
– Ты откуда звонишь, тебя плохо слышно?
– Напряги слух, потому что громче говорить я не могу…
– Что ты хотел? – сухо спросил отец.
– У Мадам работает очень толстая девочка с красными волосами?
– Да, это Венера.
– Опиши ее.
– Красивая. Кареглазая. Смуглая.
Митрофан припомнил засиженное мухами лицо покойной и не смог решить, какой она была при жизни: красивой или нет. Но глаза у нее, вроде бы, карие.
– Может, какие особые приметы?
– Три подбородка.
– Еще?
– Татуировка на внутренней стороне бедра. Амур со стрелой.
– Ты видел внутреннюю сторону ее бедер? – ужаснулся Митя.
– Она танцевала стриптиз, и если ты хотя бы по телевизору видел, как это делается…
– Все папа, спасибо…
– И вот еще что: вчера у нее в ушах были крупные висячие серьги с тремя оранжевыми камнями… – Отец сделал паузу. – Она?
– Она.
– Убили?
– Да.
– Почерк тот же?
– Ее застрелили, больше я пока ничего сказать не могу. – Митрофан глянул через стекло в комнату, увидев, что к трупу уже подошел эксперт-криминалист Ротшильд, выпалил: – Ладно, папа, мне некогда. Пока!
Спрятав телефон в карман, Митрофан вернулся в комнату.
Ротшильд искоса посмотрел на Голушко, вместо «здравствуйте» буркнул укороченное «сти» и вернулся к прерванному занятию – изучению ран.
– Калибр тот же? – спросил Митрофан, подойдя.
– Отверстие такое же. – Эксперт шуганул с губ покойной стаю мух. – Поналетели, заразы… На шоколад, наверное, покойница конфеты перед смертью ела, рот до сих пор перемазан…
– Вино закусывала, – пояснил Леха и показал всем фужер, завернутый в полиэтилен. – Он у кровати стоял, там же пустая коробка «Синего бархата» лежала…
– Во сколько ее убили? – задал вопрос Голушко.
– В пять. Плюс – минус пятнадцать минут. – Эксперт опустил руку, натянул кожу на бедре покойной, бросил взгляд на татуировку. – Опять, что ли, ночная бабочка?
– Похоже на то, – кивнул Леха. – Я пролистал ее записную книжку, так там имен до хрена и больше! И все мужские…
– Это девочка Мадам Бовари по кличке Венера, – прервал Смирнова Митрофан.
– Да ты че?! – Глаза Лехи округлились так, что он стал похож на пекинеса. – Точно знаешь?
– Точно.
– Ну блии-и-и-н приплыли! Две экзотические проститутки за четыре дня, это уже перебор!
– Маньяком попахивает, – выкрикнул фотограф Зарубин, высовывая нос из-за своего «Зенита». – Как я вам и говорил!
– Если это сделал маньяк, то не сексуальный, – подал реплику Ротшильд. – Жертва не изнасилована, это факт.
– Еще факты имеются? – поинтересовался Смирнов, тайком прикладывая свою руку к руке покойной, дабы сравнить толщину, сравнение оказалось не в его пользу – объем предплечья мертвой проститутки превосходил Лешкин вдвое.
– Жертва сопротивления не оказывала: ни ссадин, ни царапин, и ногти чистые.
– Какие, однако, смирные девочки у Мадам Бовари! Ни одна не попыталась спастись, когда убийца наставил на нее пистолет. Более того, легли покрасивее, замерли, будто на них не дуло нацелено, а объектив фотокамеры!
– Эту даму после смерти трогали, – прервал его пламенную речь Ротшильд.
– В каком смысле «трогали»?
– Кровь стекла на левый бок, значит, ее двигали… – Он стал размышлять вслух. – Переворачивали или пододвигали к центру кровати… Либо то и другое… Да, простыни под ней собраны… Значит, ее перемещали, а раз кровь стекла на бок, то ее переворачивали…
– Товарищ эксперт, постойте, – забеспокоился Леха, – мы тоже хотим проследить за ходом ваших рассуждений…
– Ее раздели после смерти, уложили в эту позу тоже потом… Скорее всего, девушка просто лежала в кровати, пила вино, ела конфеты, разговаривала с убийцей… Потом отвлеклась: наклонилась… ну стакан ставила или за шоколадом тянулась… потеряла его из поля зрения… Он встал, шагнул к ней, достал пистолет, выстрелил. Все! Когда девушка упала на кровать, убийца подошел к ней, раздел, уложил, как первую свою жертву…
– Зачем?
– Ритуал.
– Маньяком попахивает, как я и говорил! – издал свой излюбленный вопль Зарубин.
– Похоже, – согласился Ротшильд. – После первого убийства у злоумышленника сложился стереотип… Теперь он будет каждый последующий раз воссоздавать картину своего дебютного преступления…
Как же Митрофану надоела эта маньячная тема! По телеку, в журналах, в кино – везде они! Мода, что
