— полный аккорд. — Я объявил личную войну Интернационалу. Меня вынудили это сделать… Эта война — тайная, невидимая. На неё с ратью не ходят. Они нас струной, а мы их — стрелой.
— Ну да, конечно! — всплеснул руками капитан. — У наших генералов болит душа за Отечество, а у нас, сирых и убогих, — нет. Мы ему за харч служим, за доппаёк!
— Не обижайся, капитан…
— Что я ребятам скажу? Тятька на войну не берёт? — Кутасов резко отвернулся, добавил: — Идите сами и говорите… За одного Пономаренко хотят десять дублей. Опять на «Валькирию» собираются… Выйдут из-под контроля и начнут молотить всех, кто не так посмотрел. Нельзя в мирное время будить воинский дух. А его разбудили…
— Давай так, капитан, — Арчеладзе хлопнул его по плечу и встал. — Этого разговора не было. Забыли! Не ожидал такого оборота…
— Тогда мы ждём приказа, — деловито заметил Кутасов. — Сколько можно париться в этой сбруе?
Он рассчитывал вести войну в одиночку и приказывать только самому себе. И отвечать за себя. Но теперь его толкали в спину…
— Ситуация изменилась, — проговорил он. — Работать придётся без сбруи… Начинайте немедленно готовить новую базу. На этой мы вряд ли просидим до утра. Всё оборудование, спецтехнику, оружие вывезти с территории сейчас же. Это, во-первых.
— БТР жалко, — вдруг посетовал капитан. — Придётся оставить, а мы из него такую машину сделали…
В этом взбалмошном, весёлом трюкаче с «Мосфильма» действительно разбудили воинский дух…
— Во-вторых, отряди двух человек в гостиницу «Россия», — продолжал Арчеладзе. — Там находится некто Альфред Каузерлинг. Живёт в простеньком номере, неприметный на вид, но при нём два профессионала типа этого однорукого… Каузерлинг нужен мне живым.
— Понял, — деловито проронил Кутасов. — Пленных тоже вывозить? Вместе с оборудованием?
— Зямщица отпустить.
— Он боится, не уйдёт.
— Выгнать! Пусть спасается сам!.. Оставить одного Виталия Борисовича, которого взяли в Безбожном переулке.
— А этого, с протезом?
Полковник не ожидал, что разбуженный в нём воинский дух настолько силён и потому жесток. На войне как на войне…
— В моей машине лежит арбалет, — тихо проговорил он.
— Понял, — сказал капитан.
— Труп со стрелой — в мусорный бак. Куда-нибудь поближе к редакции газеты. Пока всё.
Кутасов ушёл отдавать распоряжения группе, а полковник сел и обхватил голову руками. Он позволил расслабиться себе всего лишь на минуту и почти физически ощутил, как дух войны на это время покинул его душу и завис над головой.
Через минуту он позвонил по телефону спецсвязи дежурному помощнику, намереваясь спросить о Воробьёве, и неожиданно услышал незнакомый голос. Это могло означать, что в отделе уже хозяйничают люди Комиссара. Полковник положил трубку.
Бойцы Кутасова деловито собирали свои пожитки: обычные фронтовые хлопоты перед выездом к новому месту дислокации. Пристёгнутый наручниками к шведской лесенке, пленный стоял во дворе и ждал отправки. От воздействия нервно-паралитического газа у него осталась икота, не позволяющая ему держаться с высокомерием, хотя он и пытался смотреть поверх головы Арчеладзе. Виталий Борисович не случайно являлся в часть майора Индукаева в форме полковника. Он и в самом деле был профессиональным военным, выправка которого не скрадывалась и гражданской одеждой.
— Майора Индукаева вы вербовали втроём, — сказал полковник. — Двоих я взял. Где третий?
Он не надеялся услышать прямой ответ, хотя этот легионер выглядел не таким фанатичным, как однорукий убийца.
— Я сделал ошибку, — вдруг признался Виталий Борисович. — Из вас следовало сделать соратника, а не врага.
— Да, тут вы просчитались, — подтвердил Арчеладзе. — Так где же третий, с язвой желудка?
— У нас с вами есть шанс исправить её, — гнул своё пленный. — Мы ценим способных офицеров.
В этой войне пленных можно было не брать: «языки» умели молчать…
— Это у вас есть шанс, — заметил полковник. — Как только доставят ко мне Альфреда Каузерлинга, я вас отпущу на волю. А там вам немедленно наденут на шею струну. Но если вы сдадите мне третьего, что был с вами, обещаю вам достойную смерть, от стрелы.
Пленный хотел ответить резко, но предательская икота заткнула рот.
— Товарищ генерал, Воробьёв на связи, — доложил Кутасов. — Что-то важное…
Арчеладзе чуть ли не вбежал в штабной коттедж, схватил трубку.
— Едва нашёл тебя, Никанорыч! — возбуждённо заговорил Воробьёв. — В отделе уже люди Комиссара…
— Знаю, докладывай!
— Я нашёл барышню, — сообщил тот. — Отдыхала в квартире на Черногрязской…
— Где она сейчас?
— Недавно ушла, с час назад… Хозяина спать уложила и ушла. Хозяин ещё тёплый.
Иносказание Воробьёва переводилось очень просто и страшно…
— Езжай к её дому, постарайся перехватить на подходе, — распорядился полковник.
— Да я тут уже полчаса болтаюсь, — сказал Воробьёв. — Пока не было. Маме с папой не звонила.
— Сейчас приеду! — Арчеладзе бросил трубку.
Легионер Интернационала всё ещё сидел на привязи. Похоже, утратил надменное спокойствие, дёргался, переступал ногами, однако дожимать его не было времени. Полковник бросил свою «Волгу» и взял одну из оперативных машин Кутасова — старый с виду «Москвич» с форсированным двигателем.
Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо представлял её состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Её нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.
Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью Капитолины…
Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом Капитолины, высматривая машину Воробьёва, и был замечен его оперативниками: на «хвост» сел «жигулёнок», принадлежащий отделу. Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьёв.
— Гони своих к моему дому, — приказал Арчеладзе — Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и ещё кое-кто из легиона кожаных плащей.
— Что за легион? — не понял Воробьёв.
— Потом покажу, — пообещал он. — Долго объяснять… Их видеть надо.
Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги, шёл навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она…
И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал всё чаще на любой стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал от ожидания и не знал, как звучат её шаги. На рассвете он неожиданно разглядел решётку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.
Кладбищенский парк был уже голый и чёрный, как весной, и морозный запах осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо — всё с поразительной точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.
Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал слух, наполняя душу
