неуместным, каким-то ребячьим восторгом.
— Ещё! Ещё! — попросил полковник.
Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко ударили крупнокалиберные пулемёты, и эхо рассыпалось по городу тысячами стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжёлой поступью загремели орудийные выстрелы.
Но этот громогласный рёв войны уже не в силах был заглушить голоса одинокой птицы…
20
В Перми Мамонт попытался продать пистолет — последнюю, теперь ненужную вещь, однако сколько ни бродил по рынку, а потом по окрестным магазинам, найти приличного покупателя не мог. Здесь, как и в Вологде, было много бананов, кавказцев — «Макарова» оторвали бы с руками, но Мамонта одолевала неприятная мысль, что он продаёт чью-то смерть. На стоянке большегрузного транспорта, где, ожидая выгрузки, тосковали шофёры, он высмотрел подходящего, кому можно было отдать оружие, отозвал в сторону и показал пистолет. Тот под видом того, что надо занять денег, ушёл к своим товарищам и привёл с собой восьмерых здоровых мужиков. Если бы Мамонт за несколько секунд до этого не ощутил опасности и не скрылся в базарной толчее, его бы наверняка просто ограбили.
Отчаявшись продать опасный товар, Мамонт вернулся на вокзал, на оставшиеся деньги купил синюю поношенную фуфайку, обменял свои дорогие ботинки на кожаные армейские сапоги с портянками из шинельного сукна и купил билет до Соликамска. В суматошном пригородном поезде гульба началась, ещё когда стояли у перрона, — создавалось впечатление, что весь разномастный люд давно знаком, и лишь два вьетнамца, оказавшиеся в одном купе с Мамонтом, да молодая женщина с девочкой лет четырёх оставались незаметными и тихими. Рассчитывать ни на верхнюю, ни на багажную полку было нечего: худенькие, мальчикообразные вьетнамцы забили всё огромными сумками. Когда с сумерками поезд тронулся и включили свет, Мамонт заметил, что молодая мама одета старомодно и оттого выглядит здесь как-то неестественно: приталенный жакет со стоячим воротничком, ослепительно-белая кружевная блузка с чёрным бантиком, шёлковые перчатки и небольшая шляпка на гладко зачёсанных и свитых в пучок на затылке волосах. Пахнуло временем Тургенева, провинциальным театром, милым очарованием. Девочка сидела у неё на коленях, прижималась к матери и время от времени что-то шептала ей на ухо. Они занимались только друг другом и от этого были счастливы.
Мамонт намеревался поспать сидя, однако вьетнамцы выложили на стол пакеты и начали что-то есть — отвратительный гнилостный запах ударил в нос и разнёсся по всему вагону. Сдерживая тошноту, Мамонт попытался дышать ртом, как в грязном туалете, но долго не выдержал. А вьетнамцы ели эту пищу и тихо ворковали друг с другом, как два мышонка. Женщина достала тонкий носовой платочек и теперь дышала через него, а дочка уткнулась ей в грудь.
— Убирайтесь отсюда, — сказал Мамонт. — Идите в тамбур.
Вьетнамцы переглянулись и невозмутимо, с каменными лицами продолжали доставать что-то из пакетов и есть. Мамонт огляделся и повторил то же самое на английском. Человечки мгновенно вскочили и исчезли вместе со своей пищей. И вернувшись потом, забились в угол, застыли, не подавая признаков жизни.
Мамонт пересел к ним, благо что места было достаточно, и освободил полку для женщины с ребёнком — она подложила под голову сумочку, легла и уложила рядом девочку. И снова до слуха сквозь лязг дороги долетел их шепоток. Под него Мамонт и уснул, откинувшись спиной к жёсткой стенке купе. И во сне он продолжал прислушиваться к нему, чтобы отвлечься от грохота колёс, многоголосого ора гуляющих пассажиров и звона катающихся по полу бутылок. Когда же этот фон неожиданно стих и во всём мире остался лишь шёпот матери и дочери, Мамонт проснулся и заметил, что вьетнамцы в своём уголке занимаются любовью, так же скрытно и тайно, как мыши: один из них был женщиной, только который — определить было невозможно.
Сначала Мамонт подумал, что все пассажиры угомонились и заснули — был четвёртый час утра, однако, выглянув в проход, увидел, как по нему идут двое — милиционер, обвешанный своими причиндалами от свистка до наручников, и за ним — гражданский с длинной дубинкой в руке. Они кого-то искали, неприкрыто, словно скот в стойлах, рассматривая пассажиров. Мамонт огляделся — спрятаться было некуда, а уйти незамеченным невозможно. Вьетнамцы же куда-то исчезли, хотя мгновение назад тёрлись друг о друга в своём углу. Можно было лечь и укрыться фуфайкой, изображая спящего, но было стыдно перед женщиной, которая, слушая дочку, чему-то тихо улыбалась.
Милиционер встал напротив купе Мамонта и подбоченился, гражданский был рядом, поигрывал дубинкой, смачно стуча ею по своей ладони. Интерес к Мамонту был написан на простоватых, самоуверенных лицах…
И вдруг девочка легко перескочила с рук матери на колени Мамонта, обвила ручками шею и прижалась головкой к небритой щеке. Он инстинктивно обнял её и замер, глядя в надменное лицо милиционера. Тот уже отстёгивал наручники, а его помощник стоял в боевой позе. Они несколько секунд смотрели друг на друга, после чего страж порядка мотнул головой и скорым шагом пошёл из вагона. За ним потянулся и гражданский, вяло опустив руку с дубинкой.
Мамонт отнял девочку и заглянул ей в глаза:
— Спасибо, Дара.
— Я не Дара, — поправила она. — Я Дарья.
— Это одно и то же.
Девочка огладила колкую щетину на подбородке и улыбнулась:
— Ты как ёжик.
— Я отпустил бороду, — сказал Мамонт.
Она перепорхнула к матери на колени и зашептала и её маленькое ушко с тонкой серебряной серёжкой. Под ногами что-то закопошилось. Вьетнамцы умудрились спрятаться под нижними полками в пространстве между багажными ящиками и стенкой. Они сели на прежнее место, и их сдвоенное очертание напоминало какое-то странное, двуликое существо.
Мамонт понял, что, пока эти мать и дитя рядом, ему ничто не грозит. Девочка скоро уснула на руках, и женщина бережно уложила её на полку. Мамонт заглянул в соседнее купе, где после милиции пьяный ор стал ещё громче, и негромко произнёс:
— Тихо, девочка заснула.
Его не услышали — таращили красные безумные глаза, кто-то потянулся рукой:
— Иди сюда! Чего тебе?!
— Заткните рты, изгои! Дева спит! — каким-то незнакомым, звенящим голосом произнёс он и сам испугался его. Прокуренное, воняющее винным перегаром пространство вагона будто всколыхнулось, как от ударной волны, слегка заложило уши. Стало тихо, лишь ещё слышался стук колёс да шелестящий звон катающихся по полу бутылок.
Мамонт вернулся к себе и уже больше не спал до самого Соликамска. В полумраке купе он молча переглядывался с молодой женщиной или смотрел на безмятежно спящую девочку. Было предчувствие, что они исчезнут, как только покинут вагон. Так оно и случилось. К рассвету поезд притащился в Березники. Женщина взяла на руки дочку и пошла к выходу, опустив глаза. Мамонт выбежал в тамбур и через открытую дверь вагона увидел, как она прошла по перрону, поднялась по ступенькам виадука и, когда достигла его вершины, вдруг истаяла в зареве восходящего солнца.
— Ура! — негромко сказал он, подняв руки. В Соликамске ему без труда удалось найти попутный транспорт до Чердыни — на лесоскладе станции разгружались лесовозы. Здесь уже не спрашивали денег и брали пассажиров для компании в дороге. От Чердыни он ехал уже на перекладных, от села к селу, и в Нароб добрался лишь к вечеру.
Испытывая волнение, Мамонт побродил по знакомому посёлку: с восточной стороны на горизонте стояли горы, и вершины их ещё были освещены отблесками зашедшего солнца. Потом он отыскал дом учителя Михаила Николаевича и открыл калитку. Хозяин колол дрова, а его дети носили по одному полену и
