скрывающий своей любви к Сумхи, относящийся к своему герою с большим уважением, без высокомерия, адресуя эту книжку 'детям от двенадцати до девяноста девяти лет'.
Амос Оз, родившийся в Иерусалиме в 1939 году, жил всегда жизнью израильского писателя, ибо в ней, в этой жизни, было все: родители, приехавшие в Эрец-Исраэль из России, детство в подмандатной Палестине, жизнь и работа в кибуце «Хульда», служба в Армии обороны, участие в Шестидневной войне и войне Судного дня, учеба в Еврейском Университете в Иерусалиме, в Оксфордском университете в Англии. Сегодня Амос живет в Араде, он профессор литературы и философии в университете Бен-Гуриона в Беэр- Шеве и пишет книги, любимые Израилем и переведенные на двадцать три языка в двадцати восьми странах. Среди этих взрослых книг — «Сумхи», лиричный и добрый рассказ о детстве, в которое все мы, в конце концов, возвращаемся.
ВСТУПЛЕНИЕ О ПЕРЕМЕНАХ
Во вступлении излагаются разные мысли, воспоминания и выводы. При желании его можно не читать и сразу перейти к первой главе, с которой начинается рассказ.
Все можно поменять или изменить. Большинство моих знакомых и друзей, к примеру, меняют старую квартиру на новую, обмениваются пожеланием доброго утра, обменивают акции на ценные бумаги и наоборот, меняют велосипед на мотоцикл, а мотоцикл — на автомобиль, обмениваются марками и монетами, меняют занавески и профессии, обмениваются письмами, мнениями и идеями, а иногда — просто улыбками. В квартале Шаарей Хесед жил некогда кассир, который в течение месяца сменил и дом, и жену, изменил свою внешность (отрастил себе рыжие усы и длинные бакенбарды, тоже рыжеватые), поменял и имя, и фамилию, и даже свои привычки, короче — он все поменял. В один прекрасный день превратился этот кассир в барабанщика из ночного клуба! (В сущности, этот случай не говорит о переменах: подобно тому, как чулок выворачивается рукой наизнанку, так и здесь произошло превращение, а не перемена). И между прочим, пока мы тут разглагольствуем и философствуем, мир, который нас окружает, тоже меняется: пока царствует на всей земле лето, голубое и прозрачное, пока еще жарко, и небо пылает над нами, но под вечер чувствуется прохлада, которой так недавно не было. Налетающий ночью ветер приносит запах винограда, и вот уже листва начинает постепенно жухнуть, и море чуть синее, чем прежде, и земля стала коричневеть, и даже далекие горы еще немного отдалились.
Вот.
И я сам, когда было мне около одиннадцати лет и двух месяцев, менялся четыре или пять раз на день. И рассказ мой можно начать с дяди Цемаха, а можно и с Эсти.
Я начну с Эсти.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЮБОВЬ
У нас на улице Зхария жила девочка по имени Эсти. Я любил ее. Утром, за завтраком, с куском хлеба во рту, я, бывало, шептал про себя: «Эсти». И отец сердился:
— Нельзя жевать с открытым ртом. А вечером про меня говорили:
— Этот ненормальный снова заперся в ванной и часами играет с водой.
Но я вовсе не играл с водой, я наполнял раковину до краев и пальцем писал на воде ее имя, как бы скользя по волнам. Иногда по ночам мне снилось, что, столкнувшись со мной на улице, Эсти вдруг указывает на меня пальцем и кричит: 'Вор! Вор!'. Я в испуге пускаюсь бежать, а она гонится за мной, и все остальные бросаются в погоню: Бар-Кохба Соколовский и Гоэль Гарманский, и Альдо, и Эли Вайнгартен — все бегут за мной. Мы пересекаем пустыри и дворы, минуя заборы и свалку, несемся переулками, но вот преследователи потихоньку отстают, и только Эсти без устали гонится за мной, и тогда наконец мы бежим только вдвоем и почти одновременно оказываемся в каком-то таинственном месте — то ли это дровяной склад, то ли чердак, то ли темный треугольник под лестницей в незнакомом доме. И тут вдруг сон становился таким сладким и страшным, что от великого стыда я просыпался и даже плакал — иногда. Я записал два стихотворения о любви в черной записной книжке, которая потом потерялась в роще Тель-Арза. Может, и к лучшему, что потерялась.
А Эсти, что она знала?
Эсти ничего не знала. А может, знала и удивлялась.
Например, однажды на уроке географии я поднял руку, и, когда мне позволили, решительно заявил:
— Озеро Хула называется также Сумхи.
Понятное дело, весь класс взорвался от дикого, дурацкого хохота. А ведь то, что я сказал, было правдой, так в энциклопедии написано, но наш учитель, господин Шитрит, немного растерялся и даже устроил мне гневный допрос:
— А это почему и откуда? Но класс уже озверел, и со всех сторон вопили:
— Сумхи, Сумхи, потому что Сумхи.
Господин Шитрит раздулся на глазах, побагровел и рявкнул свое обычное:
— Замри, все живое!
Через пять минут страсти улеглись, но прозвище «Сумхи» так и прилипло ко мне почти до конца восьмого класса. Все это я рассказал просто так, лишь для того, чтобы отметить одну важную вещь, — в конце этого урока Эсти прислала мне записку:
'Псих ненормальный, ну зачем тебе всегда надо наживать неприятности? Прекрати!'
А в самом низу записки буквами помельче было приписано: 'Ну, ничего. Э.'
… Эсти, что же она знала?
Эсти ничего не знала, а, быть может, знала и удивлялась. Мне никогда не приходило в голову тайком сунуть в ее ранец любовное письмо, как сделал Эли Вайнгартен, когда он влюбился в Нурит, или послать к Эсти «сваху», девочку по имени Раанана, которую Тарзан Бамбергер послал к той же Нурит.
Наоборот, я при всяком удобном случае дергал Эсти за косы, а ее чудесный белый свитер, который она надевала весной, я без конца приклеивал жевательной резинкой к стулу.
Собственно говоря, почему?
А так. Почему бы и нет? Чтоб знала.
Случалось, что я чуть ли не изо всей силы заламывал за спину ее тонкие руки, так что она начинала ругаться и царапаться, но никогда не просила пощады! Хуже того: это я придумал для нее прозвище 'Клементайн'[1] (звучала в те дни в Иерусалиме такая песенка; ее пели английские солдаты из лагеря «Шнеллер»: 'О, май дарлинг, о, май дарлинг, о, май дарлинг Клементайн'), и девчонки из нашего класса подхватили это прозвище с восторгом, и даже спустя полгода, когда уже все переменилось, в Ханукку, еще называли у нас Эсти именем “Тина', которое образовалось от слова «Клементина» — от моего английского прозвища 'Клементайн'.
А Эсти?
У нее существовало для меня лишь одно слово.
Уже с утра припечатывала она меня этим словом, еще раньше, чем я начинал злить ее:
— Мерзкий.
Дважды или трижды на больших переменах я так выкручивал Эсти руки, что у нее выступали слезы на глазах. За это Хемда, наша классная руководительница, наказала меня, и наказание я снес как мужчина, стиснув зубы.
Так, без особых происшествий, продолжалась наша любовь до последнего дня праздника Шавуот.
