гула.
— Зинур… А… а тебя?
— Санек меня… Ты на каком посту сегодня? На пятом?.. Ну я подойду, если что.
Машина уже катила среди проступающего неясно города. Слоистый туман зыбко покачивался, зацепясь за верхушки деревьев, дома становились отчетливей — они вырастали.
Зэк с простуженным голосом просунул сквозь решетку пухлый конверт, сложенный вдвое и перемотанный ниткой.
— Зинур, наверни…
Я взял конверт. Повертел в руках.
— Это письмо, Зинур, — пояснил Санек. — Метни гражданскому, чтобы в ящик кинул.
Машина затормозила у перекрестка. По тротуару выстукивала женщина в дымчато-серой шубе и полыхающей шапке.
— Гражданочка! Эй, гражданочка! — закричал простуженный голос. Я приготовился.
Но женщина проходила, мерно покачивая рыжим огнем на голове.
— Женщина! — Зэк схватился за решетку черными от татуировки руками. — Дамочка! Эй, дамочка!
Женщина не останавливалась. Зэк вдавил лицо в прутья и, вывернув рот, завопил:
— Манда безжопая!
Женщина резко остановилась, показала разгорающееся лицо.
— Это кто там такой говорливый? — Даже отсюда было видно, как раздуваются ее ноздри и вздымается грудь. — А ну, покажись.
— Да если я тебе покажусь, — закричал зэк, — то ты на своих трусах повесишься!
Темнота фургона взорвалась гоготом и улюлюканьем. Кто-то пронзительно засвистел. Машина тронулась, и я уже не услышал, что отвечала женщина, видел только прыгающие губы…
Все было, как и вчера: машины, переваливаясь на прихваченных морозом колдобинах, вползли на объект, часовые, и я в их числе, заняли посты — и посыпались из фургонов на белый снег черные фигурки. Они тут же исчезали. Через несколько минут никого уже не было — пустынная, занесенная снегом территория… яркий снег. А неподвижные здания задымили со всех концов.
Я уже знал, что стоять, не двигаясь, нельзя, и сразу начал шагать из угла в угол, стараясь делать шаги порезче, и в каждый угол стукал носком сапога. Все сильней и сильней стукал…
— Ну как ты там, Зинур?
У запретки сидел Санек и весело смотрел на меня снизу вверх. Теперь я по-настоящему разглядел его. У него было бледное тонкое лицо с острым подбородком и выпирающими скулами. И на этом лице как- то необыкновенно светились яркие точки глаз. На нем была новенькая телогрейка, синий пушистый шарф, а на ногах белые валенки, обшитые кожей.
— Да ничего, нормально. — Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла веселей. И покосился на тропу наряда.
— Не волнуйся, меня от вас не видно, если что — я свалю по-быстрому. — Он помолчал, потом поглядел по сторонам и сказал: — Я тебе курехи подогнать хочу. Сможешь взять?
Вытащив из кармана телогрейки красную пачку «Примы» с прикрученным к ней большим загнутым гвоздем, он еще раз огляделся и метнул из-под себя.
Пачка красной птицей пролетела над двумя рядами проволоки, стукнулась в столбик последнего и отскочила на снег запретки.
— Эх, в рот того мента! — Он хлопнул себя по колену и оглянулся. Запретка, снег с красным пятном пачки перекосились в глазах. Целая пачка! Вот она, лежит в двух шагах. И — не взять ее! Чтобы взять, надо спуститься с вышки… А как, как спуститься? С шестого поста часовой обязательно увидит. Кажется, он сюда и смотрит…
— Подожди, Зинур! — Из-за щебневой кучи выглядывал Санек. В руках — длинная тонкая арматурина.
Он лет на живот и быстро прополз между двух сугробов к самому ограждению. Лежа на боку, просунул арматурину под нижнюю проволоку и стал тянуться к пачке.
Кончик арматурины качался в нескольких сантиметрах от нее.
Он просунул руку до самого плеча — и кончик прута закачался совсем рядом…
— Не надо, Санек! Не надо… Я сам.
Я до рези в глазах стал вглядываться в белеющую в двухстах метрах вышку. Там часовой, перегнувшись через стенку, смотрел по ту сторону маскировочного ограждения… Сжал ремень автомата, прикрыл глаза — и запрыгали под ногами ступеньки…
Я старался стать как можно меньше. Присел на корточки, снял с себя автомат, взял его за ствол, просунул между проводами и начал прикладом подтягивать пачку. Пачка начала приближаться.
— Давай, Зинур, я тут секу, — подбадривал голос с той стороны.
Наконец пачка приблизилась, и я сунул руку между стальными нитями. Острый шип куснул — на снег упало несколько красных капель. Нарыв будет…
Я курил, привалившись спиной к хрустящей от инея стене вышки. Санек сидел у щебневой кучи, улыбался глазами.
— Ну ты особо не расстраивайся, — говорил он. И дышал на багровые пальцы. — Полтора года пролетят, как дым, оглянуться не успеешь.
— А тебе… сколько еще?
— Мне-то? Да мне всего-то ничего. Семь месяцев, и все — январи.
— Семь месяцев?.. Почему январи?.. И тут дошло вдруг:
— Семь лет?!
Его странно искрящиеся глаза смотрели весело.
Мне стало не по себе, и я улыбнулся.
— Ну что, брат, побегу я, сейчас по ходу смена… Если что — спросишь. Фамилия — Журавлев, отряд — четырнадцатый. Если вдруг меня не выпустят — все может быть, — я пацанам своим цынкану за тебя, можешь на них положиться, мальчишки путевые…
Он скрылся за серой кучей, и уже вдалеке мелькнула его черная шапка.
Пришла смена.
Зайцев задержал внизу сменного, показал автоматом на КСП[8] .
— Что это?
Снег на полосе был взрыхлен. Прикладом…
— Так было, товарищ сержант.
— А какого ты х… не доложил? А?.. Ну ладно, придем в батальон… На пост шагом марш! — скомандовал он сменному.
Мы шли гуськом по глубокому разрезу тропы. Впереди покачивалась спина Зайцева. Из-за плеча его вместе с лохмотьями пара вылетали слова:
— Лауров, я же все равно сделаю из тебя то, что надо! Я же тебя… Ты же у меня гнить будешь на полах! И я не я буду…
Из-за его плеча наплывал шестой пост. Часовой уже сошел вниз и стоял теперь на нижней ступени. И смотрел на нас. Это был Морев. Ветерок шевелил его светлый чубчик, брызжущий из-под ушитой аккуратной шапочки, во рту перекатывалась папироса.
Он, ни слова не говоря, шагнул навстречу помощнику и — резко выбросил руку в его лицо. Хрустный стук — сержант, взмахнув руками, повалился на меня, волосы его скользнули по моему подбородку. А Морев лениво выцеживал сквозь зубы:
— Ты, сержант! Ты опоздал на десять минут. Ты что, моей смерти желаешь? Чтоб я дембель свой не увидел?..
Зайцев потирал ладонью скулу, молчал; его толстые губы подрагивали.
— Неси, — сунул мне свой автомат Морев и зашагал вразвалку по тропе. Теперь впереди покачивалась его спина: пушистая новая шинель, перехваченная желтым ремнем.
