наказан…
Для осуществления своего преступного замысла я должен действовать осторожно и взвешенно, насколько это возможно при моей ревности и страсти возмездия. Нужно вынуть шпагу из ножен и спрятать ее под вещами. Эту операцию необходимо произвести как можно незаметнее, особенно для Галючки, которая просто ужаснулась бы, если бы я вздумал посвятить ее в свои жестокие намерения. Но она не спускает с меня глаз. Как только удастся вынуть шпагу, я спрячу ее между скамьями, чтобы пустить в ход именно в тот момент, когда Бучакас со своим самокатом нападет на нас. Уже темнеет, он не сможет заранее заметить шпагу, и я сильно раню его. Но сперва надо отвлечь внимание Галючки, которая следит за каждым моим движением. Я делаю вид, что хочу подойти к ней, чтобы отобрать шарик. Удивленная моими решительными действиями, она ставит между нами стул. Я просовываю голову сквозь прутья спинки – и вдруг чувствую, что застрял. Мы оба замираем – и смотрим друг на друга в полутьме, стирающей подробности лица Галючки, ямочки на ее щеках, локтях и коленках. Вдалеке замолк военный оркестр, его сменяет назойливое и одинокое уханье совы. Галючка, под предлогом, что хочет показать мне шарик, совсем расстегивает блузку. Ее растрепанные волосы в беспорядке падают на лицо, в уголках губ чуть блестит слюна. Я хочу подойти к ней, но лишь все глубже увязаю в прутьях спинки, волоча стул за собой. Мои ребра больно сжаты в ловушке. Галючка с лукавой нежностью подносит шарик к моим губам и осторожно отводит его. Боль пронзает мой закованный позвоночник. Галючка снова приближает шарик и отводит его – это так жестоко, что мне на глаза наворачиваются слезы. В каждом выражении ее невинного загорелого лица таится язвительная улыбка. И я набрасываюсь на нее с такой быстротой, с какой ускоренная съемка позволяет кинематографистам наблюдать однодневную жизнь цветов. Я наступаю, яростно одержимый желанием укусить, наконец, горстку медальонов, где прячется мой шарик. Галючка ловко направляет в мой алчущий рот бесценный предмет и я одновременно чувствую металлический вкус ребер медальонов и терпкий – моей собственной крови из пораненых десен.
Вот минута, которой ждет Бучакас, чтобы напуститься на меня. Удар отбрасывает меня головой к земле, щеку я оцарапал о гравий. Издав рев, я поворачиваюсь к противнику, чье красное, как петушиный гребень, искаженное яростью лицо кажется мне безобразным. Он пятится, чтобы продолжить подъем, но, передумав, возвращается и ударяет меня ногой. Галючка, тоже ушибленная стулом, отброшена от меня на метр. У нее на лбу появляется пятно крови, она бессмысленно смотрит на меня. Ее ноги с бесстыдной небрежностью приоткрылись, и я впервые замечаю, что она без трусиков. Легкая, как сон, тень прячет верхушки ног, уходящих в глубокую тьму юбки. Несмотря на тень, укрывающую ее тело, я догадываюсь, что там, в глубине, она совсем голая. Она улыбается мне, и я встаю. На этот раз моя месть не совершилась. Рядом с нами военный болтает с двумя дамами, они не обращают на нас никакого внимания. Под прикрытием платана никто не видит, как я вынимаю шпагу из ножен. Обернув руку платком, чтобы не пораниться, я прячу шпагу за спину и прикрываю эфес своей шапкой. После первой удачной операции я прячу клинок под тряпки на скамье, чтобы, когда понадобится, сделать выпад в сторону съезжающего сверху Бучакаса.
Я еще не вполне готов. Но мысленно уже наслаждаюсь страданиями Бучакаса. Нужно теперь силой своего взгляда удержать Галючку на месте. После полученного ею удара она вся сжалась и дрожит. Я уставляюсь на нее, гипнотизируя, и через несколько секунд чувствую, что она полностью в моей власти.
Теперь не остается ничего другого, как только ждать следующего спуска Бучакаса и не шевелить шпагой. Он не заставляет себя ждать. Но на сей раз не лезет в драку. Он слезает с самоката, подходит и, не глядя на меня, спрашивает:
– Где она?
Я не отвечаю. Он и сам прекрасно знает. Обойдя платан, он застывает в довольно глупой позе и долго рассматривает Галючку, которая не отводит взгляда от моих глаз и делает вид, что не замечает его.
– Покажешь мне карликовую обезьянку Дали – и не трону больше, честно, – говорит он Галючке. Она, вздрагивая, прижимает мой милый шарик к груди.
– Поиграем? – предлагает он.
– Во что?
Мой ответ заставляет его поверить в наше примирение. Он смотрит на меня с не приятной мне признательностью.
– В «полицейские и воры».
– Ладно. Поиграем.
Мы обмениваемся рукопожатием. Но в левой ладони я сжимаю эфес шпаги.
– Кто первый? – спрашивает он.
– Тот, кто выше.
Он тут же соглашается, поскольку знает, что из нас двоих он более рослый. Мы меряемся, делая две насечки на стволе платана, и он выигрывает. Теперь мы с Галючкой должны успеть спрятаться, пока он подымается наверх, чтобы дать нам время. Поднявшись, он должен спуститься на самокате как можно быстрее. Я настаиваю на этом, потакая его тщеславию. Бучакас направляется к подъему. Я смотрю, как он поднимается своей неуклюжей походкой, толстый зад в узких штанах. И чувствую, как успокаивается мое сознание, возбужденное угрызениями совести от лицемерного примирения, и тороплюсь уточнить последние детали своего кровавого плана. Бучакас оставил отметку на платане – и, таким образом, я могу точно рассчитать, куда ударить шпагой. Я проверяю устойчивость стульев, на которых лежит мое оружие.
– Бучакас спускается, – говорю я Галючке. Она подходит ко мне и я невольно приостанавливаю свои военные приготовления. Чтобы отвлечь ее, я прошу понаблюдать за Бучакасом, который готовиться к спуску. Я нежно обнимаю ее, а свободной рукой, почти не двигаясь, готовлю шпагу. Еле видимое в темноте оружие блестит холодным благородством и бесчеловечной справедливостью. Уже слышен шум самоката Бучакаса, катящегося на полной скорости. Бежим!
Мы бежим, смешиваясь с толпой гуляющих, ударяясь, как слепые мотыльки, сталкиваясь с ее слишком медленным течением. Первые такты «Пассадобля» гаснут вместе с вечером. Мы останавливаемся там, где я видел павшую лошадь. На асфальте огромная лужа крови, напоминающая большую птицу с распростертыми крыльями. Вдруг становится так холодно, что нас бьет озноб. Мы ужасно грязны, запачканы землей, одежда разорвана в лохмотья. Мое сердцу стучит прямо в обжигающую рану расцарапанной щеки. Я трогаю голову, украшенную шишкой, это доставляет приятную боль. Галючка смертельно бледна. Вокруг пятна крови на ее лбу появляется синеватый ореол. А Бучакас? Где его кровь? Я закрываю глаза.
Глава пятая
