оттенком, более темная посредине. Она увенчивалась острием и торчала на стене, как бы требуя чьего-то вмешательства. Прошло шесть дней, и я больше не мог сопротивляться своей навязчивой идее. На седьмой день я перешел к действиям. Сопля отравляла мне все удовольствие от сидения в туалете. Набравшись храбрости, я обернул указательный палец шелковой бумагой и, сделав усилие, попытался сорвать соплю. Страшная боль пронизала мой палец. Твердая, как игла, сопля проникла до самой кости. У меня потекла кровь, а от боли выступили слезы. У себя в комнате я хотел продезинфицировать рану перекисью водорода, но – о ужас! – кусочек сопли вонзился мне под ноготь и я не мог его вынуть. Боль стихла, сменилась покалыванием. Начинается воспаление! Бледный, как смерть, я спустился в столовую и рассказал все метрдотелю. С самого моего приезда этот человек выражал всяческую почтительность, но я так дерзко отвечал ему, что он не продолжил своих попыток. Теперь, увидев меня в таком плачевном положении, он рассыпался в любезностях. И захотел взглянуть на мой палец поближе.
– Не трогайте его, – сказал я. – Смотрите, но не трогайте. Это что-то серьезное?
– Похоже, вошло глубоко, – ответил он, – но что это? Заноза? Иголка?
Я не ответил. Да и как ответишь? Я не мог раскрыть ему, что эта темная точка была соплей. Только с Сальвадором Дали может случиться такое. Какая-то сопля вонзилась в кожу – вот рука синеет, и ее надо будет отрезать, прежде чем столбняк поразит все тело!
Я вернулся к себе в комнату и лег, полный самого черного отчаяния. Никакие пытки гражданской войны никогда не сравнятся с воображаемыми муками, которые я перенес в этот день. Я представлял себе свою отрезанную руку. Что с ней сделают? Есть ли в мире гробы для руки? Нужно ли ее сразу похоронить? Я жить не могу с мыслью, что моя отрезанная рука будет гнить в какой-то коробке. Весь в поту от этого безумного бреда, я встал и побежал в туалет, там встал на колени и нашел остатки сопли. Я внимательнейшим образом рассмотрел их. Но нет! То была не сопля. Всего лишь кусок засохшего клея, упавший, конечно, когда покрывали плиткой стену.
Мой страх сразу же рассеялся, и я сумел вытащить из-под ногтя глубоко вонзившийся кусочек. И тут же уснул мертвым сном. Проснувшись, я знал, что в Испанию не поеду. Теперь я оттуда возвращался. Как Ессент, герой Гюисманса, который перед своей поездкой в Лондон так живо представил себе все путешествие, что ему не надо было туда отправляться, так и я только что пережил все ужасы гражданской войны. Лишь существам без воображения нужно совершать кругосветное путешествие или дожидаться европейской войны, чтобы получить представление об аде. Мне же было достаточно остаться здесь и пережить случай с соплей, к тому же еще и фальшивой.
Глава четырнадцатая
Флоренция – О Мюнхене в Монте-Карло – Бонвит – Теллер – Новая европейская война – Битва между м-ль Шанель и господином Кальве – Возвращение во Францию-Лиссабон-Открытие машины для фотографирования мыслей – Космогония – Вечная победа акантового листа – Возрождение
Поль Элюар сформулировал геральдический девиз: «Жить ошибками и духами». После ошибок с Гретой Гарбо и соплей я познал запах «ясновидения». Чем больше я ошибался в сиюминутных повседневных делах, тем больше видел будущее.
Мы сняли виллу неподалеку от Флоренции. Окруженный кипарисами, я обрел относительное спокойствие. Лучшая моя подруга, мадемуазель Шанель, странствовала в это время по Сицилии. Как-то вечером мне внезапно показалось, что она заболела тифом и я тут же ей написал: «Я ужасно боюсь, что вы больны тифом». На следующий день я получил телеграмму от Миссии Серт с известием, что Шанель тяжело заболела в Венеции. Я помчался повидаться с ней. Она страдала паратифом с очень высокой температурой. Всех нас ужасало воспоминание о смерти Дягилева.
На ночном столике стояла большая раковина с острова Капри. Я, без видимой причины, всегда связывал Капри с лихорадкой и твердил:
– Каприйский пейзаж всегда с конской лихорадкой. Надо вылечить Капри от пещер.
Я велел вынести раковину из комнаты больной. Позже измерили температуру – она внезапно стала нормальной. С тех пор меня всегда преследовал вопрос: была ли раковина с Капри на ночном столике Дягилева в день его смерти?
Я верю в магию и уверен, что любой новый опыт в космогонии или метафизике должен опираться на магию, что надо вернуться к состоянию, управлявшему такими умами, как Парацельс или Раймунд Луллий (Раймунд Луллий (1235–1315), философ, теолог, миссионер, классик каталонской литературы (прим. пер.).). Паранойально-критическое толкование изображений, навязанных моему восприятию бурными событиями моей жизни, столь частых феноменов «объективной случайности», которые сопровождают мои самые незначительные действия, так вот, толкование всего этого – не что иное, как попытка придать знакам, пророчествам и предзнаменованиям «объективную связь». Если мне иногда удается предсказать некоторые ближайшие события, Гала зато подлинный медиум в научном смысле слова. Она никогда не ошибается и гадает на картах удивительно точно. Так, она предсказала срок жизни моего отца, самоубийство Рене Кревеля и день объявления войны Германией. Гала верит в деревяшку, которую я нашел среди скал бухты Креус в одну из наших первых прогулок. С тех пор мы никогда не расставались с этим далинийским талисманом. Однажды я потерял его в лондонском КовентГардене, но нашел на следующий день. В другой раз он был отправлен в химчистку вместе с бельем в отеле «СентМориц» в Нью-Йорке. Понадобилось переворошить гору грязного белья, чтобы отыскать его. Эта деревяшка превратилась для меня в маниакальный невроз. Когда мне вздумается потрогать ее, я не могу удержаться. Даже сейчас я вынужден встать из-за стола, чтобы дотронуться до нее… Вот она, здесь! И мое беспокойство вмиг проходит.
До появления этого кусочка дерева я был напичкан невероятными маниями. Церемония отхода ко сну непременно сопровождалась сумасшествием. Ящики должны были быть закрыты, дверь полуотворена, вещи симметрично разложены на кресле. Малейшее воображаемое нарушение заставляло меня вскакивать и наводить порядок. Мой талисман избавил меня от этих странностей, только бы я мог потрогать его, когда пожелаю… Вот и сейчас я встаю, чтобы прикоснуться к нему. Вот он! И я спокоен.
Сентябрьское равноденствие принесло нам Мюнхенское соглашение. Хотя карты Гала уверяли нас, что это еще не война, мы потихоньку уехали из Италии и отправились к Коко Шанель – в Позу, в Рокенбрюне, неподалеку от Монте-Карло. Я пробыл у нее там четыре месяца вместе с великим поэтом Пьером Реверди. Реверди – единственный полный поэт из всех кубистов. Он «массивный», антиинтеллектуальный и вообще полная противоположность мне во всем. Удивительно, как мы с с ним спорили и только укреплялись в собственном мнении. Это у нас называлось «обработать вопрос» – и мы радостно дрались, как два петуха. Именно в это время я составил план моей «Тайной жизни», подготовил выставку в Нью-Йорке и написал «Загадку Гитлера» – картину, которую мне трудно растолковать, поскольку ее значение еще ускользает от меня. Я, несомненно, перенес на полотно сны, которые одолевали меня после Мюнхена. Смысл картины показался мне пророческим. Она точно предрекала период средневековья, который предстояло пережить Европе. Зонт Чемберлена появлялся на полотне в мрачном виде летучей мыши…
Приехав в Нью-Йорк, я был немало удивлен видом витрин на Пятой авеню. Все подражали Дали. БонвитТеллер снова попросил оформить две его витрины. Я согласился, мне ведь и самому хотелось
