— Моя жена не могла их иметь.
— А другие женщины? У тебя их было много… Ты помнишь, сколько?
Он попытался сосчитать, припоминая не имена, а города, в которых бывал, работал и обзаводился любовницами, вспоминал стремительные, порой одноразовые встречи. Всё-таки служба разъездная, связана с постоянными командировками… Сбивался, принимался вновь, мысленно загибая пальцы — на руках единицы, на ногах — десятки.
Ни пальцев, ни памяти не хватало…
— Хорошо, не мучайся, — оборвала путешествие в прошлое Надежда Васильевна. — Кто из них остался в твоём сердце? Так, чтобы вспомнить, не напрягаясь? Наверное, это последняя женщина?
— Нет! — оживился он. — Последней была гейша… девушки Тойё… Но я помню другую! Потерянную…
— Её звали Августа?
Иван Сергеевич, опутанный трубками и проводами, сел на кровати.
— Она осталась по ту сторону… катастрофы.
— Хотел бы ты вернуть её?
Он вскинул голову, повинуясь внутреннему толчку радости, и тут же отвернулся.
— Нет, не хочу…
— Почему? Тебе больше нравится завлекать молоденьких сестричек?
— Потому что я… Я теперь другой человек! Возможно, даже не человек. Из меня сделали компьютер, вторглись в сознание.
— Тебя удерживает только это?
— Августа вселила надежду на… счастье. Разве я могу быть счастливым человеком, если меня преследует страх? А счастье подразумевает полное бесстрашие перед жизнью!
Надежда Васильевна отсоединила от него датчики, вынула из вены иглу капельницы.
— Пожалуй, ты прав. И нет смысла переливать кровь.
Смерть в ту ночь была ближе и реальней, чем в вертолёте, падающем на землю. На сей раз она посверкивала скальпелем, случайно забытым в блоке, и напоминала свечение реактивной струи неумолимого и желанного снаряда. Иван Сергеевич лёг в постель, засучил рукав и примерился к венам.
Он управлял своей волей до самого последнего момента. Но когда оставалось сделать короткий взмах, волна внезапного страха окатила его, пронизав мышцы ватным бессилием.
И тут препарат делал своё дело, лишая его возможности распорядиться собственной жизнью. Искусный чародей Тойё предусмотрел всё. Иван Сергеевич лежал скрючившись, словно побитый пёс, и только не скулил, кусая губы. Рано утром в палату вошла строптивая сестричка, и он прикинулся спящим, не желая показывать свою слабость. Сквозь ресницы он видел, как её рука подняла с пола обронённый скальпель и бездумно положила на подоконник. И тут возникла мысль, что сестра умышленно оставила инструмент, чтобы спровоцировать его на самоубийство, но в следующий миг отлетели все подозрения: она сняла белый халат, оказавшись совершенно обнажённой, сдёрнула с головы шапочку и рассыпала длинные волосы.
В другой раз этого было бы достаточно, чтобы мгновенно потерять голову и выпустить на волю свой страстный дух. Сейчас же он лежал и созерцал сквозь радугу ресниц её светящееся тело. Сестричка склонилась над ним, огладила волосы, двухнедельную щетину на подбородке, провела тонкими ноготками по горлу, затем по груди — он лежал холодный и тяжёлый, как речной валун. Разве что открыл глаза и смотрел в её лицо. Её пальцы коснулись живота, горячими струйками скользнули ниже — он оставался спокойным, внутренне поражаясь своему состоянию.
Так же безмолвно сестра закончила свои провокационные опыты, спряталась в халатик и послала от порога воздушный поцелуй.
Спустя час Надежда Васильевна сообщила, что на улице ждёт машина. Он даже не стал спрашивать, куда повезут, ибо прошедшая ночь ввергла его в полное безразличие. Единственное, что он сделал — вошёл к Инге в палату, чтобы проститься.
— Ты уезжаешь? — спросила она, увидев его одетым в суконную спецодежду лесоруба. — Как же я? Что будет со мной?
— Наверное, тебя не оставят без внимания, — проговорил Иван Сергеевич.
— Хочу с тобой! — закапризничала Инга. — Нет Мамонта, теперь не будет тебя!
Её ноги ещё болели, и она не вставала с постели больше месяца: обморожения и ожоги имели одинаковый характер повреждения и одинаково мучительно и долго заживали. Афанасьев поцеловал её в лоб и ушёл, оставив со слезами в глазах.
Машина оказалась милицейской, а за рулём — участковый. Он пытался шутить, отвлекал разговорами — Иван Сергеевич сидел каменным истуканом, так что весёлость участкового скоро иссякла, а долгая дорога в горах утрясла и свалила в сон. И это был первый спокойный сон за все месяцы после катастрофы.
К нему не являлся Хамара — жрец охотников Дальнего Востока.
Правда, Иван Сергеевич научился управлять течением сновидений, особенно это получалось, когда лежал в гадьинской больнице, поэтому засыпал без страха, но в сознании ни на мгновение не отключался своеобразный контрольный датчик, всё время следящий за сюжетом. Вначале ему грезилась жёлтая песчаная дорога, по которой он шёл босой, а вдалеке, на холмах и косогорах, стояли какие-то люди и махали ему руками. Эта часть сна была однообразной, бессмысленной и вместе с тем не такой мучительной, как следующая, когда он замечал, что дорога давно оторвалась от земли и теперь пролегает по воздуху, а золотистый песок с каждым шагом становится вязким, глубоким, как рыхлый убродный снег. И уже ни людей вокруг, ни машущих рук — только зыбкое и тяжеловесное, как расплавленное стекло, марево. Так вот, усилием воли он научился продлевать эту часть сна, то есть растягивать висящий между небом и землёй путь по призрачным барханам. Идти по сыпучим пескам, едва выдирая из него ноги, иногда удавалось до самого утра; Иван Сергеевич просыпался измотанным, потным, словно и впрямь долго брёл по пустыне.
Но уж лучше это, чем явление Хамары.
Он возникал всякий раз, когда Афанасьев выбивался из сил и не мог двигаться. Хамара выныривал из жёлтого песка и так, что измождённый путник оказывался у него на плечах. Он крепко хватал его за руки, не давая спрыгнуть, и начинал свой разбег, словно взлетающий с аэродрома сверхзвуковой истребитель. Жрец нёсся гигантскими нечеловеческими шагами по зыбкой дороге, стремительно набирая скорость, затем отрывался от песка и мчался в жёлтом мареве. Иван Сергеевич чувствовал, как от невероятного ускорения впереди образуется столб спрессованного воздуха, давящий ему в солнечное сплетение. Он стискивал зубы, сжимался в комок от перегрузки, и когда становился твёрдым как камень, раздавался оглушительный хлопок!
Он знал, что в этот миг от него отделилась душа.
Сразу становилось легко, свободно, как в невесомости — эдакое предоргазмовое состояние. В это время и начинал звучать голос Хамары:
— Ты находишься в состоянии кли! Но испытываешь только его первый этап кетэр. А чтобы испытать последний и высший — малхут, у тебя должно быть сознательное желание самонасладиться. Попроси Тойё, чтобы избавил тебя от света. И тогда ты познаешь Творца!
Впервые испытав во сне этот потрясающий, ни с чем не сравнимый полёт, Иван Сергеевич на самом деле ощутил желание повторить его.
К тому времени он получил всего два или три укола, назначения которых не знал, полагая, что это делается для снятия стресса после катастрофы. Тойё был настолько внимателен и благодушен к спасённым пассажирам вертолёта, что Афанасьев без утайки рассказал ему о странном сновидении, когда покровитель пришёл справиться о самочувствии. Хозяин охотничьей базы несколько даже расстроился, предположив, что подобный полёт во сне — ничто иное, как потрясённое катастрофой воображение, и пообещал непременно посоветоваться с врачом. В результате Ивану Сергеевичу вкололи в течение дня три дозы, а ночью жрец Хамара объявил, что он достиг второго этапа — хохма и до малхута совсем уже близко…
Остальные уколы ему делали уже насильно, ибо с ними были связаны не только сновидения, но и навязчивое желание видеть Тойё и слушать его голос. А насильно, потому что ещё владел остатками воли и пытался сопротивляться. Он никогда не видел Хамару, существующего только в рассказах Тойё в виде жреца, управляющего духовной жизнью, а значит, и сферой высших наслаждений, к которым стремится
