Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

литературные стратегии близки и интересны, а кого-то они, напротив, отвращают напрочь, побуждая (как, например, Владимира Бондаренко) говорить о «псевдолитературе» или даже о «либерально-экспериментальной помойке».

Смущают только два обстоятельства. Во-первых, то, что понятие «экспериментальная литература» тем самым почти целиком совмещается с понятиями «авангард», «актуальная литература» или «художественный радикализм», теряя по ходу какой бы то ни было собственно уточняющий смысл. А во-вторых и в-главных, за истекшее столетие литературное экспериментаторство, некогда воспринимавшееся как дерзкий вызов консервативному сознанию и бывшее в самом деле одноразовыми «пробами», «опытами», успело тоже стать почтенной традицией, академизироваться и автоматизироваться, породить вряд ли меньшее число эпигонов, чем традиционная словесность. Да и применительно к действительно крупным фигурам вряд ли уместно говорить о художественном риске и об экспериментах с непредсказуемым (по определению) итогом, когда эта практика длится у них годами, а зачастую и десятилетиями, лежит в основе постоянной авторской стратегии и исключает возможность при знакомстве с новыми книгами таких, допустим, экспериментаторов со справкой, как Геннадий Айги или Юлия Кокошко, столкнуться с чем-то действительно неожиданным, меняющим читательское представление об их литературном амплуа и литературной репутации.

Они пишут «не как все»? О да, но «не как все» пишет и Алексей Бердников свои многосотстраничные романы в стихах, и Валерий Есенков свою серию романов о великих русских писателях, и Алексей Цветков, глава за главою тянущий свою главную книгу «Просто голос», а ведь этих (и других авторов с резко индивидуализированной поэтикой) никто и никогда не причислял к собственно экспериментаторам.

Поэтому возникает соблазн нарушить давно сложившуюся словоупотребительную норму и предложить рассматривать как творческий эксперимент либо только то, что действительно носит (или носило) характер литературного открытия, прорыва к новым художественным горизонтам, либо, по крайней мере, действительно пробы, опыты тех или иных авторов в непривычных для них (а оттого и рискованных) жанрах, формах и стилистиках. В этом смысле написанную исключительно матом повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» (1970) можно смело назвать экспериментом, тогда как изобильная порнографическая литература 1990-х годов этого названия явно не заслуживает. И в этом же смысле пробы Мариэтты Чудаковой в сфере авантюрной прозы для детей среднего школьного возраста (роман «Дела и ужасы Жени Осинкиной», выдержанный в гайдаровской стилистике) несравненно более опасны для репутации ее автора – известного литературоведа и, следовательно, несравненно более экспериментальны, чем очередные упражнения Светы Литвак в художественном акционизме или блуждания Анны Ры Никоновой в хорошо ею обжитой области вакуумного стиха.

И еще. Эксперимент тогда и эксперимент, когда он может привести к отрицательному результату. Или, если угодно, даже к провалу. Как это случилось, например, с Борисом Акуниным, чья попытка написать эталонные произведения в различных литературных форматах («Фантастика», «Детская книга», «Шпионский роман») и отдаленно не имела того успеха, какой имели его же романы об Эрасте Фандорине и монахине Пелагии. Что ж, констатируем неудачу, но констатируем и волю автора к пробам, к поискам и ошибкам, ко всему тому, что только и называется художественным экспериментом.

См. АВАНГАРДНАЯ ЛИТЕРАТУРА; АКТУАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; РАДИКАЛИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ

ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ, ЭКСТРИМ В ЛИТЕРАТУРЕ

от лат. extremus – крайний.

Слова экстремальный, экстрим и производные от них сегодня в большом почете. Говорят об эстремальном спорте и туризме, экстремальной музыке, живописи, архитектуре, дизайне, педагогике, медицине и журналистике. Особо выделяют ни на что, вероятно, не похожий экстремальный секс. А уж «Экстримами» что только у нас не называют – от ресторанов, прачечных, магазинов, клубов по интересам до, разумеется, сортов мороженого, водки, прохладительных напитков и шоколадных батончиков.

Не обошло это поветрие стороной и художественную литературу, особенно ту, что гнездится в Интернете или вокруг Интернета: множатся порталы и сайты, выходят журналы и газеты, объявляются конкурсы и раздаются награды. Осталось договориться, что же все-таки подразумевать под понятием экстремальной словесности. Любую неординарно написанную книгу, – говорят одни. Нет, только ту, что порождена неадекватным восприятием окружающей среды, – возражают другие. В разряд экстрима зачисляют то роман «Низший пилотаж» Баяна Ширянова, рисующий суровые наркоманские будни, то, – по совету Ильи Кирилова, – совсем наоборот, роман «Господин Гексоген» Александра Проханова, выдержанный в духе конспирологической прозы, а то и вообще, – как предлагает Игорь Васильев, – всю авангардную словесность, ибо она вырастает «в зоне всего экстремального, так или иначе пересекающего границы норм и общепринятых конвенций».

Естественно, возникает желание либо отнестись к этому слову (этим словам) как к чистой метафоре, не нагруженной понятийным значением, либо увидеть в экстриме и экстремальности всего лишь синоним таких более или менее очерченных явлений, как художественный радикализм и альтернативная словесность. Смысловые пересечения здесь и в самом деле несомненны, однако, трактуя экстрим как подвид альтернативной литературы, нелишне выделить и специфические, только ему присущие качества. Во-первых, это опора на личный опыт автора, добровольно (а не волею обстоятельств) побывавшего в ситуациях, для большинства людей либо незнакомых, либо отталкивающе неприемлемых (суицид, революция, война, террористическая деятельность, острая наркотическая зависимость), а во- вторых, настойчивое стремление пропагандировать этот опыт, интерпретируя его и как участь, единственно достойную настоящих мужчин, и как вызов косному, серому и скучному прозябанию большинства.

«Большинство людей, которые живут на земле, – объявляет сетевой философ Франко Неро на сайте «Podonok.ru», – являются биологическими роботами, выполняющими те задачи, которые составляются в процессе их становления в детстве». И действительно, отношение к людям как к стаду, высокий уровень бытового (или окультуренного) человеконенавистничества органичны и для авторов, и для персонажей, и для поклонников экстремальной словесности. Они – либо прирожденные мачо, либо вечные подростки – не такие, как все, и им не прожить без адреналина в крови и без готовности ставить свою жизнь (а часто и жизнь других людей) на грань смертельного риска.

В этом самоощущении много, конечно, романтики. Подчас даже и с отчетливым гламурным привкусом – как у Эдуарда Лимонова в «Дневнике неудачника»: «И вдруг очнешься на своей-чужой улице в костюме от Пьера Кардена, с автоматом в правой руке, с мальчиком-другом тринадцати лет – слева, сжимаешь его за шею, полуопираясь на него, – идете в укрытие, и это или Бейрут, или Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость не задета. Изучаемый новый чужой язык, стрельба по движущимся мишеням, бомбежка. Надо быть храбрым, этого от нас хочет история, хочет несчастный кровожадный всегда народ, надо быть храбрым и отчаянным – Эдичка Лимонов, надо, брат, надо!»

Но много в этой немотивированной, безадресной удали и коммерческого расчета, ибо удаль в условиях информационного общества превосходно конвертируется в успех, во внимание средств массовой информации и соответственно в жадное, часто завистливое любопытство той самой толпы, которую так презирают экстремалы. «Эта литература, – говорит Владимир Березин, оценивая творчество и (жизнетворчество) Алины Витухновской, Алексея Цветкова-младшего, Дмитрия Пименова, – порождена массовой коммерческой культурой, маргинальной жизнью больших городов. И, по сути, это не литература. Это более или менее успешные PR-акции, не связанные с текстами, быстрое тасование информационных поводов, предназначенных для того, чтобы заинтересовать обывателя».

Впрочем, как бы причудливо в каждом отдельном случае ни сочетались романтика и коммерция, важно отметить и высокий агитационной потенциал экстремальной литературы, и то, что она всегда находит спрос. Особенно в мире, где, – по словам В. Березина, – «гексоген стоит дешевле героина», и где, – процитируем Дмитрия Ольшанского, – вновь и вновь воспроизводится вера «в то, что снулую, постылую, тошнотворно-провинциальную культурную и общественную жизнь нашу можно преобразить».

«Для мальчиков не умирают Позы», – сказал некогда Фридрих Шиллер, и число охотников с собственной жизнью поиграть, а обывателей попугать, действительно не убавляется. «Ведь, – говорит Сергей Яшин, рецензируя перевод книги субкоманданте Маркоса, – даже деревянный муляж автомата заставляет ползти по жирной спине лакеев нового мирового