– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...
– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
– Возможно, да, в самом деле...
– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».
Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.
– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда...
– Почему «потенциальной»? – обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.
– Альфред тебе объяснит... Ваша задача – отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, – одним словом, займете разговорами...
– И что она скажет, эта девка? – спрашивает почтенный Берю.
– Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения... Будьте очень сдержанны. Стиль поведения – серьезность и вежливость, понял?
– Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над 'i', черт возьми! – ворчит недовольно Берю. – Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!
Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:
– А ты, Сан-А, не идешь с нами?
– Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.
– Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.
– Психоколическом, – поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.
Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.
– Слушай, человече, – твердо говорю я ему. – Я здесь – мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.
Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).
Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон36), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.
Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, – даже если вы ее никогда не видели, – что у этой девицы в жилах не минеральная водица. Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора37, не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.
Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.
Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.
Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них – спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.
Наконец я обрабатываю третий этаж. Комнаты здесь также необитаемы. Все более и более я восхищаюсь отвагой моей швейцар очки. Чтобы обладать смелостью жить одной в этой огромной затерянной вилле, нужно иметь нервы, и довольно крепкие нервы, которые прошли бы проверку на испытательном стенде.
Это ночное расследование, столь же безрезультатное, как и дневное, начинает становиться мне поперек горла. Я осторожно спускаюсь по лестнице на первый этаж. Теперь мне предстоит так же тайком покинуть дом. Для этого я должен подождать, пока нянька проводит моих товарищей по делу.
Спрятавшись в закоулке у трюмо, роспись рамы которого представляет собой фантазии на марокканские темы и зеркало которого является идеальным туалетом для мух, я прислушиваюсь.
Я слышу, как Толстяк несет околесицу, стараясь придать себе побольше важности и подыскивая витиеватые глагольные формы... Он их нагромождает, он сыплет ими, выдумывает новые... Он объясняет, что для такой молодой девушки неосторожно жить в таком пустынном доме, интересуется, имеются ли в особняке значительные ценности... И я чувствую, что он думает сейчас о Берте так же, как и об этих драгоценностях, которые могут подождать кучу лет. Одним словом, он упивается своей игрой. Вначале Эстелла, должно быть, была выбита из колеи, но вот она уже приходит в себя. Этот ночной визит начинает ей не нравиться, и она об этом горячо говорит. Лорель и Харди38 общего предмета любви отступают под ее напором. Девушка шумно их выпроваживает. Я покидаю последний этаж. Хорошо было бы смыться во время ее краткого отсутствия. Но, поразмыслив, я предпочитаю еще немного подождать.
