– А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
– О, да.
Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш – серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
– Я вижу сон, или я сплю? – бормочет Обмирающий.
– Прошу прощения, что не принес жаркое, – говорю я спокойно, – но мясной отдел был закрыт.
Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
– Значит, все отбросили когти? – спрашивает Берюрье.
– Да; у меня не было времени на венки для них.
– А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! – уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. – Когда он взбивает сливки, всегда слышно 'Рран- рран!' Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...
– Слушай, Толстый, – перебиваю я, – запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
– Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
– Он не заплатил мне гонорар, – жалуется Удрученный.
– Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, – успокаиваю его я.
– Деньги усопли! – шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
– Усопли вечным сном.
– Еще не вечер, – говорю я, – надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо – звук прекрасно работающего аппарата, двазио – звук женского голоса, тризио – тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
– Ну и что? – спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
– Частная линия! – говорю я. – Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
– Где же Мастодонт? – удивляюсь я.
– Ищет пожрать! – пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
– Пожалуйте сюда! – говорит он. – Кушать подано, баронесса.
Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
– Что с тобой? – прожевывает Берю.
– Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
– Какую именно?
– Мы не во Франции!
Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
– Не во Франции?
– Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
– Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
– Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
– Что?
