Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.
– Что ты наделал, несчастный! – вопит Пино. – Сказать такое человеку в его состоянии!
Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:
– Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!
– Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, – шумлю я. – Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.
Пино сомневался, Пино вышел, Пино поверил. Он возвращается, демонстрируя зелено-арбузный цвет лица, да что я: зелено-конфузный!
– Что же с ней, бедняжкой, случилось?
– Сомневаюсь, чтобы ее горло перерезал утиный клюв или трамвай. Посмотрим... Займись-ка своим клиентом.
Я отправляюсь на поиски телефона и нахожу его. Над аппаратом прикноплен к стенке список телефонов друзей и поставщиков Фуасса. Вижу – доктор Линфект, и набираю. Мне отвечает сам врач. Я ему говорю: ноги в руки и – к Фуасса, после чего предупреждаю комиссариат Воскрессона, что у одного из их территориально подопечных произошла неприятность.
Успокоив совесть, возвращаюсь в гостиную. И нахожу Фуасса уже в сознании. Хотя двигатель заработал ни шатко, ни валко, и выхлоп из легких сифонит на троечку.
– Что вы сказали! Что вы сказали! – бормочет он, плача. – Мадлена, моя маленькая Мадлена не умерла, нет. Моя пышечка...
Его Мадлена! Его пышечка! Черный хлебец, это точно! Он был пекарем в душе, наш астматик!
– Успокойтесь! Дышите расслабленно, сейчас придет доктор.
– Где она? Я хочу ее видеть... Что с ней случилось? Неужели это правда?
Перед таким приливом вопросов я чувствую себя вышедшим из берегов. Чтобы скрыть неловкость, хватаю пульверизатор и прошу открыть рот, что, как это ни парадоксально, является лучшим средством закрыть его. Он заслужил очередное по расписанию купоросное опрыскивание в сточный желоб. Ну вот, он начинает нормально дышать. По телеку в это время какая-то дама рассказывает о жизни в горах, а я жалею только об одном, что наша Гора не сидит здесь, слушая и млея.
Пинюш по дороге повстречался с бутылью шампанского, о которой ранее упомянул Фуасса, и теперь тихонько с ней общается. Он выплескивает ей часть своих эмоций, а она ему – слова утешения.
– Ну как, получше? – спрашиваю я у рантье.
– Немного, спасибо. Умоляю вас, расскажите, что произошло.
– Не стоит пока об этом. Когда мы пришли, вы были у себя в комнате наверху, не так ли?
– Да, я дремал. Мадлена, ну мадам Ренар, пришла сообщить о вашем визите. Пока я накидывал халат, она спустилась обратно. Я думал застать ее здесь. Не увидя, подсознательно сделал вывод, что она пошла причесаться. У нее был удар?
– Да, удар. Но не сердечный. Кто-то убил ее. Он испускает такой стон, что ни одна музыкальная пила не исторгнет ничего похожего.
– Убил! Какой ужас! Достойная женщина, не причинившая зла ни единой мошке!
Я говорю про себя, что, может быть, она в самом деле уважала мошек, бедная людоедка, но, по-моему, не простаков, которых она холила и лелеяла. Ох, не зря, не зря мне так захотелось завернуть вечером в Воскрессон. И дело Фуасса значительно сложнее, чем я предполагал.
Пино бормочет:
– Ты заметил, Сан-А, что лужайка усыпана банкнотами?
– Банкнотами? – удивляется бедный Фуасса.
– Где сундук, в который вы положили миллионы? – спрашиваю я.
– Наверху, в кабинете.
Выхожу из гостиной не говоря ни слова и карабкаюсь на верхний этаж. Бегло осмотревшись, обнаруживаю спальню Фуасса, другую, служившую будуаром домоправительницы (они разделены только ванной комнатой), и наконец, кабинет рантье-астматика. Сейф и в самом деле тут, но его тяжелая дверца распахнута, как рот больного, которому вырезают гланды. Полки бронеящика пусты. Один нот достоинством десять кусков сиротеет на полу. Озадаченный Сан-Антонио садится на угол письменного стола и делает то, что делает нормально выточенный шуруп: он шурупит[4]. Он хочет понять. Это естественно, не так ли? Он говорит себе кое-что о мамаше Ренар и отбеливателе «как бишь его...» Он говорит себе еще много поучительного и затем спускается вниз.
Папаша Фуасса добрался-таки до тела возлюбленной и воет так, что окрестные псы, желая перекрыть его, начинают выть на луну.
– Моя Мадлена! Моя Мадлена! – астматирует он. Он воет громче, чем могла бы сама Мадлена. Он месит дрожащими руками столь любимое тело, и дыхание его прерывается. Нам пришлось истратить столько сил, Пинюшу и вашему герою, чтобы оторвать его от своей Джульетты. Пока селянин ля Пино ведет его в 'хоум', я наклоняюсь над дамой и смотрю на ее рот. Потерев кончиком носового платка ее губы, вижу, что помада стирается, как, впрочем, большинство помад. Катапультируюсь в гостиную и хватаю сигарету, лежавшую в пепельнице. Никаких следов! Ну, ребята, это улика, или я ничего не петрю? Ухватили сюжет? Нет? Ну тогда у вас, простите за бестактность, кроличий понос вместо мозгов. Шевелите кочаном, какого черта? Или тогда подарите ваши серые ячейки пчелам, они там отложат мед! Следите за логикой и закройте пасть, а то сквозит! Раз на сигарете нет следов помады, то курила не усатая Мадлена. И не папаша Фуасса, которому
