прямо на меня: если они не полетят вверх тормашками на воздух — вот тогда издевайтесь надо мной, сколько вам захочется». Великолепные доводы! Герой узнается по тому, насколько отважно его намерение, а не потому, насколько точны его знания.
Но истина заключается в том, что оруженосцу Санчо надлежит следовать за Рыцарем Дон Кихотом и не отходить от него ни на шаг. Санчо, поскольку он презренный мужичина, родившийся и выросший среди валяльных молотов, когда наступает ночь и молотов этих не видно, а грохот слышен, дрожмя дрожит от страха и жмется к Дон Кихоту и, чтобы не отпускать его от себя, спутывает копыта Росинанту, и по сей причине Рыцарю не сдвинуться с места, что, возможно, избавляет его от верной гибели под валяльными молотами; но затем, когда становится светло, с какой стати оруженосцу издеваться над Рыцарем, который был ему опорой в часы смятения, который помог ему дождаться дня; ведь если бы не Рыцарь, оруженосец, пожалуй, помер бы со страху, либо страх подтолкнул бы его под валяльные молоты еще вернее, чем его господина — мужество. Если наития по подсказке сердца и вера в то, что непреходяще, помогли нам пережить смятение в ночи суеверий и страха перед неизвестностью, с какой стати теперь, когда нам светит свет опыта, издеваться над наитиями по подсказке сердца, над верой в непреходящее? Тем более что нам снова понадобятся и наития, и вера, ведь если после ночи приходит день, то после нового этого дня наступает новая ночь, и так — то во мгле, то при свете — мы живем и держим путь к некоему пределу, который не есть ни мгла, ни свет, но нечто, где и то и другое соединяются и сливаются, где сердце и мозг становятся единым целым, где становятся единым целым Дон Кихот и Санчо.
В наши дни Санчо разбирается в звуках, может сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет, но лишь при дневном свете и при виде этих самых молотов; ночью же он дрожит от страха и никак ему не отважиться на единоборство с шестью великанами, с каждым по очереди либо со всеми вместе; а Дон Кихот и в наши дни отваживается на единоборстбо с великанами, ни днем не дрогнет, ни ночью; но в звуках не разбирается, и ему не сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет. Настанет день, когда Рыцарь и оруженосец станут во всем едины или, вернее, когда Санчо кихотизируется, а Дон Кихоту санчизироваться незачем; и тогда не будет им страшно, и сумеют они опознать любые звуки и днем и ночью, и отважатся на единоборство и с великанами, и с валяльными молотами. Но издеваться над Рыцарем и верить в то, что главное в жизни разбираться в звуках, — не та дорога, которая к этому приведет. Нет, одна только наука, при всей глубине ее и высоких целях, не может быть искупительницей жизни.
Глава XXI
После того Дон Кихот завладел шлемом Мамбрина, а Санчо обменял, в знак победы, сбрую своего Серого на сбрую цирюльничьего ослика, которая была много лучше, они «позавтракали остатками припасов, захваченных Санчо в обозе ночной процессии». А затем «двинулись в том направлении, какое избрал Росинант, воле которого подчинилась не только воля его хозяина, но и осла, по–братски и по– приятельски всюду шедшего за ним следом», и по дороге Санчо стал сетовать на то, как мало проку и прибыли от приключений. И, рассуждая об этом предмете, выказал глубокое понимание сути героизма своего господина, когда стал упрашивать его отказаться от поисков приключений «на перекрестках дорог и в местах пустынных, где всех ваших побед и опасных подвигов все равно никто не увидит и не отметит: так они и останутся похороненными в вечном забвении, в великий ущерб и их высокому достоинству, и благим намерениям вашей милости», — так он сказал и призвал своего господина поступить на службу к какому?нибудь императору, при дворе которого, конечно, найдется кто?нибудь, «кто запишет на бумаге все деяния» Рыцаря, «чтобы память о них сохранилась вечно». И добавил, ибо безумие Дон Кихота уже передалось и ему: «О своих деяниях я не говорю, ибо они никогда не выйдут за пределы должности оруженосца; хотя должен вам сказать, что ежели бы существовал такой рыцарский обычай записывать подвиги оруженосцев, так, смею вас уверить, и мои заняли бы не последнее место».
Что с тобою, Санчо? И ты туда же — задумал увековечить имя свое и славу? Тоже влюбился в Дульсинею, сам того не ведая? В твоей жизни не было Альдонсы Лоренсо, в которой заключалась бы для тебя любовь к бессмертию; в твоей жизни не было любовных историй, в которых возможно — или невозможно — было бы исповедаться; дожив до соответствующего возраста, ты с благословения священника ввел к себе в дом Хуану Гутьеррес, дабы помогала тебе в трудах и была матерью твоих детей; но вот ты служишь Дон Кихоту, оставил ради него жену и детей — и уже начал кихо- тизироваться.
По ходу этой беседы, объясняя, каким образом мог бы он жениться на королевской дочери, Дон Кихот сказал: «Теперь нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться в других местах»; и возникает впечатление, что слава нужна ему не как цель, а как средство; но при всем том можно и должно утверждать, что наш Рыцарь не изменил бы Дульсинее ни ради красоты самой распрекрасной королевской дочери, ни ради всех богатств ее могущественного отца. А далее идальго наш усомнился в том, что король соизволит принять его в зятья, поскольку он, Дон Кихот, не принадлежит к королевскому роду и не является даже «троюродным братом императора», и высказал опасение, как бы из?за этого изъяна ему не потерять награды, которую он заслужил за доблестные деяния. «Правда, — добавил он, — я из старинного и известного дворянского рода, имею землю и владение и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо, и возможно даже, что мудрец, который напишет мою историю, так подробно установит мое родство и происхождение, что я окажусь внуком короля в пятом или шестом колене»; а затем он объяснил Санчо, что на свете есть две разновидности знатных родов: одни перестали быть тем, кем были, а другие стали тем, кем никогда не были.
И здесь очень к месту слова, сказанные тем капитаном, о котором повествует доктор Уарте в главе XVI своего «Исследования способностей к наукам»; а сказал этот военачальник вот что: «Сеньор, я знаю, что вы, ваша милость, дворянин превосходных кровей и таковы же были ваши предки; а мне вот за отца — моя десница, и мы с ней превосходим и вас, и весь ваш род»; К такому же доводу прибегает временами и Дон Кихот, когда заявляет, что он сын своих дел.
И потому?то человеческая моя суть начинается с меня, и каждый из нас, чем думать, что он потомок своих дедов и подобен водоему, в котором слилось многое множество разных вод, должен думать, что он предок своих внуков и подобен источнику, откуда возьмут начало ручьи и реки, устремляющиеся в будущее. Будем больше помышлять о том, что мы отцы своего будущего, а не о том, что мы дети своего прошлого; во всяком случае о том, что мы вобрали в себя все силы былого, чтобы озарить грядущее; что же касается знатности рода, все мы внуки свергнутых королей.
Глава XXII
Так ехали они и беседовали, когда случилось с Дон Кихотом одно из самых великих его приключений, если не самое великое из всех, и состояло оно в том, что он освободил каторжников. Каковые шли, «подчиняясь насилию, а не по своей доброй воле», и этого Дон Кихоту было довольно.
Он расспросил их о совершенных преступлениях и из всего услышанного заключил, что хоть наказаны они и по заслугам, но предстоящее наказание не очень?то им по нраву и на галеры они идут весьма неохотно и против собственной воли и, очень возможно, что не по справедливости. И потому решил он взять их под свою защиту, как обездоленных и угнетенных сильными мира сего, ибо ему представлялось «большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными. Тем более,
