движущей силы человечества.
Технологии как стимул и мотив не отрицают прежнего стимула – корысти и прибыли, но включают его в себя, как капитал, развиваясь, отнюдь не отрицал роль золота, но гармонично и непротиворечиво включил его в себя, – отобрав у него при этом не только исключительность, но и самостоятельность его общественной роли.
Мы видим, что деньги неуклонно теряют значение, уступая свою роль символа и инструмента достижения успеха технологиям. Они менее отчуждаемы, чем деньги, и потому основанное на них господство прочнее основанного на деньгах. С другой стороны, технологии все чаще используются на нерыночных условиях, закрепляющих господство их владельцев.
Стратегические решения, принимаемые самыми разными обществами, становятся некоммерческими.
Евросоюз принял программу развития альтернативных источников энергии к 2020 году, но почти все они дотируются государствами и потому нерыночны. Надежд на их рентабельность в 2020 году нет.
Нерыночен и совершаемый Китаем технологический рывок. Замена старых технологий новыми в китайской структуре цен часто коммерчески не оправдана, но угроза нехватки воды, почвы и энергии заставляет огромную страну идти на рыночные риски ради внерыночного выигрыша.
Наконец, страны Прибалтики и Восточной Европы, экономически всецело зависящие от России и объективно ориентированные на ее рынок, сознательно разорвали хозяйственные связи с нею ради формирования собственной идентичности.
Самоубийственное с рыночной точки зрения это решение направлено на достижение некоммерческой цели – формирования новых народов, пусть даже и ценой их социальной деградации.
Это не гуманизм, не совершенствование человека (а в случае Прибалтики – и его прямая архаизация), но это уже совершенно явный и открытый отход от коммерционализации, которая, становясь всеобщей и всеобъемлющей, становится тем самым и самоубийственной.
Вырываясь из оков рынка, человечество стремится к восстановлению технологического прогресса, надеясь на возвращение его гуманизирующей роли, надеясь, что технологии обеспечат «благосостояние для всех» и остановят сползание в варварство.
Упование на технологии против всесилия рынка, при всей наивности (как и любой надежды на лучшее будущее), представляется перспективным. Такое упование представляется, помимо прочего, еще и современной формой социалистической идеи, превращающейся из традиционной социал-демократической, свойственной индустриальной эпохе, в идею технологического социализма.
Сегодняшняя форма общественной борьбы – это борьба стремления к прибыли и стремления к технологиям, борьба глобального монополизма и ломающего его технологического прогресса, борьба глубинной тяги к архаизации и жажды возобновления комплексного, всеобъемлющего развития человечества.
Она вновь, как в годы великих войн, превращает науку в передовой край борьбы человечества за свое будущее.
Только если раньше речь шла о судьбе лишь отдельных народов и их групп, то теперь – всего человечества, без какого бы то ни было исключения.
К сожалению, пока человечество проигрывает борьбу за свою судьбу и продолжает проваливаться в пучину архаизации. Нагляднее всего это проявляется в видимой тщете попыток сознательного и институционализированного противостояния глобальному экономическому кризису – в частности, в виде работы «большой двадцатки», на которую в начале этого кризиса возлагались огромные и, как оказалось, совершенно необоснованные надежды.
«Большая двадцатка»: институциональная беспомощность
Саммиты «Большой двадцатки» неуклонно и убедительно доказывают даже профессиональным оптимистам ее полную беспомощность перед развивающимся мировым кризисом.
Хотя, с другой стороны, если уж «Большая двойка» – США и Китай – не справляется с этим испытанием, ждать каких-либо достижений от «Большой двадцатки» попросту странно.
«Большая двадцатка», как и «Большая двойка», стала реакцией мирового сообщества на очевидную недееспособность «Большой восьмерки», которая в самом начале нынешнего глобального кризиса слишком наглядно оказалась не в состоянии даже адекватно обсудить вставшие перед мировой экономикой проблемы.
И это логично, ибо «Большая восьмерка» была всего лишь следующей реинкарнацией «Большой семерки» – экономического органа развитых стран Запада по согласованию их общей повестки дня для борьбы против Советского Союза.
Когда Советский Союз закончился и врага не стало, члены «Большой семерки» занялись глобальным урегулированием – просто потому, что нужно же чем-то заниматься, и всем к тому времени уже понравилось регулярно встречаться в хороших местах в приятной компании.
Россия стала членом «Большой восьмерки» совершенно гениальным способом в 1996 году. Нужно отдать должное тогдашним помощникам Ельцина: они придумали прекрасную схему. Россия как раз только стабилизировалась на самом дне либеральных реформ, экономически мы были мертвы, но наши переговорщики предложили Западу считать главной проблемой человечества мировую организованную преступность. «Большая семерка» согласилась – и тут же попала в ловушку: в самом деле, как можно обсуждать мировую организованную преступность без подвергнувшейся либеральным реформам России!
А с другой стороны, накануне выборов Ельцина в 1996 году Западу было крайне важно продемонстрировать российским либеральным реформаторам свою поддержку и благоволение. Это выражалось не только в финансировании, но и в символических актах – вроде включения России в состав прежней «Большой семерки».
И вот таким образом, даже не через задние ворота, а через форточку – как и положено либералам, ставящим свое будущее на карту обсуждения международной организованной преступности, – представители России туда влезли. А дальше уже экономика немного приподнялась, мы пережили кризис 1998 года и стали формально полноценным членом «Большой восьмерки», допущенным не только к обсуждению проблем преступности, но и ко всей повестке дня.
Впрочем, полноценным членом «Большой восьмерки» Россия так и не стала. Потому что реальную повестку дня готовит совещание министров финансов и руководителей центральных банков, а чтобы участвовать в этой работе, нужно быть, во-первых, достаточно влиятельным фактором глобальной экономики, на что Россия благодаря либеральным реформам претендовать не может, а во-вторых, профессионально разбираться в глобальных финансах. А ведь либеральных реформаторов можно обвинять в чем угодно, но не в профессионализме, в том числе и в этой, достаточно сложной сфере.
Думаю, что никто и никогда из наших крупных финансовых руководителей, кроме Виктора Владимировича Геращенко и Михаила Михайловича Задорнова, в подобного рода проблемах не разбирался. Ну, еще Александр Андреевич Хандруев, исполнявший обязанности председателя Центробанка буквально пару месяцев, понимал ситуацию в этой сфере. Остальных же ни в чем подобном заподозрить просто нельзя.
Их пару раз приглашали на эти совещания, потом поняли, что не надо так издеваться над людьми, и стали вместо них звать китайцев. И все стало нормально. «Большая восьмерка» – в принципе работоспособный, рациональный формат, просто для обеспечения ее эффективности надо убрать из нее Канаду, которая ничего не значит в глобальных финансовых вопросах, добавить Швейцарию и Китай, подумать, не добавлять ли туда Индию, – и тогда этот орган будет в принципе адекватно представлять
