Как рэбэ объяснял мироустройство:«Твоя нога, моя. Это — ширинка».Из рыбы как последняя икринка,Из синагоги вылетело ройство…Была ли это в графике ошибкаИли в произнесении святогоИмени, только не было готовоСозданье говорить, тупое шибко.Было в глазах его нечто собачье,Нет, даже не собачье, но взгляд вещиСледил за рэбэ пристально, зловеще.Таким должно быть Вия очебачье.Весьма ущербным получился Голем,Так что при его виде кот раввинаПрочь убегал, как если бы кровинаУблюдка была в смеси с алкоголем.К творцу своему длани простирая,Копируя его Творцу моленья,Руками Голем расточал хваленьяС тупой улыбой: «Рэбэ! Твой икра я!»Хоть с нежностью глядел, но и со страхомРаввин на своё детище: «ОткудаЭтот сын трудный, пища чья — сок уда,Столь набожен, безжизненным быв прахом?Зачем к серии символов несметнойЕщё один добавлен и в напраснойПутанице явлений нитью краснойВплетено чудо явью столь заметной?»В час, скудный светом грех, тот что на прагеЛежит, есть претыканий всем податель.Кто скажет нам, что чувствовал Создатель,Взирая на раввина, что из Праги?
ДРУГОЙ
В первом из своих — строка не хила! —Бронзовых гекзаметров, взываетК пылкой музе грек: свет одеваетВ пурпур, а потом — про гнев Ахилла.Ведал он, что Некто освещаетИщущим лучом души потёмки.Веет там, где хочет чадо тёмки,И что осенит, то освящает.Если ты предызбран, испытаетКаждого особо грозный Некто:Мильтона — стен мраком (вот он мне кто),Ссылкою Сервантес прирастает.Что Его — металл, и букв есть память.Наше же, как шлак, будет стопа мять.
