их. От этого не уйдешь. Если обнаружат, что ты был некогда «номером», твоя игра проиграна. — Портер откинулся назад, раздраженный и негодующий оттого, что внутренне ему приходится защищаться. — Единственный способ выиграть заключается в том, чтобы скрыть свое прошлое.
— Вы чувствуете себя здесь не совсем в своей стихии, Биль? — спросил я его однажды.
— Приблизительно так же уютно и приятно, как муха в объятиях паука. Неужели вы думаете, что общество станет хоть сколько-нибудь лучше оттого, что несколько тысяч человек посадили за решетку? Если бы мы имели возможность отобрать «несколько тысяч» истинно достойных людей, общество, несомненно, выиграло бы от этого. Я ничего не имел бы против тюрем, если бы туда попадали только отъявленные негодяи. Но это не в наших силах. Люди, которые убивают легионы себе подобных и воруют семизначными цифрами, слишком великолепны в своей преступности, чтобы трусливое око законности и порядка могло изобличить их. Но люди вроде вас… ну, впрочем, вы-то получили по заслугам.
Портер закончил свои рассуждения шуткой. Он любил поболтать, даже несмотря на то, что сидел уже почти три года. Но он не любил говорить о тюремных делах. Его равнодушие в этом вопросе до такой степени раздражало меня, что я никогда не пропускал случая кольнуть его.
— В тюрьме и деньги и жизнь пропадают зря. Подумайте только, сколько энергии убивается здесь. При другой системе можно было бы карать преступников, не обращая их, однако, в париев.
— Полковник, вы фантазер! Какую еще тюрьму четвертого измерения вы желали бы увидать здесь на земле?
— Я не стал бы швырять людей в свинарник и надеяться, что они выйдут оттуда очищенными. Ни одно государство не должно позволять себе роскоши содержать рассадники преступности и вырождения. А современные тюрьмы являются именно такими рассадниками. Людей отрывают от их семей. Их заключают в позорные, унизительные клетки, санитарные условия которых привели бы в ужас уважающую себя свинью. Их заставляют пресмыкаться перед грубыми тюремщиками… Что же удивительного, если, выходя отсюда, они больше походят на зверей, чем на людей? Они отрезаны от всего, что» облагораживает и возвышает душу. А между тем все ждут, чтобы они вышли исправившимися.
— Свет очень не логичен, — возразил Портер. Он откинулся на высоком стуле, затем потянулся к письменному столу, взял журнал и начал читать.
— Выйдя отсюда, вы сможете вынести все это на суд общества. С вашим талантом вы без труда сокрушите существующую систему.
— Ничего подобного я не сделаю.
Это было больное место Биля. Он быстро нагнулся вперед и бросил журнал на стол.
— Я никогда ни словом не обмолвлюсь о тюрьме. Никогда не заведу речи о преступлении и наказании. Повторяю вам, что я отнюдь не собираюсь лечить общественные язвы. Я постараюсь забыть о том, что когда-либо дышал за этими стенами.
Тут я отказывался понимать Портера. Я знал, что его нельзя причислить к холодным или эгоистичным людям, и тем не менее он, я бы сказал, почти стоически закрывал глаза на ужасы, совершавшиеся в тюрьме. Он не выносил никаких намеков на пытки. Он не желал встречаться с Салли и почти грубо отказывался пойти в церковь, чтобы послушать ее пение. Но зато когда еще одна судьба завершилась мрачной трагедией, он целиком отдался волне гнева и презрения к этой зверской системе. Для меня все это было в нем загадкой.
— Вы правы: тюрьма мрачная шутка, но смеяться следует над тем, кто в нее попадает.
Биль Портер распахнул дверь в почтовую контору. Никаких приветствий, ни намека на дружескую шутку, на веселую насмешку. Резкость была в моих глазах совершенно новой чертой даже для этого прихотливого хамелеона.
— Я на краю пропасти. Я хочу прыгнуть.
Я посмотрел на него, изумленный этим поразительным признанием. Должно было стрястись что- нибудь особенно жуткое и волнующее, чтобы заставить замкнутого, самолюбивого, сдержанного Портера так откровенно обнаружить перед кем-нибудь свое отчаяние. Осунувшееся лицо его было измучено, обычно спокойные, внимательные серые глаза горели тревожным, недобрым огнем, а шелковистые светлые волосы в первый раз за все время нашего знакомства беспорядочно падали на лоб.
— По сравнению- с нами звери в клетках свободные существа. Мало того, что они сковали наши тела, им хочется еще умертвить наши души. Я должен во что бы то ни стало выбраться отсюда.
Портер грузно опустился на стул с прямой спинкой и молча устремился на меня.
— Эл, сегодня я наткнулся на такое гнусное свинство, что прокаженный и тот в смущении отвернулся бы от него. А они хотят, чтобы я приложил к нему свою руку. Вы были правы. Преступления, которые люди искупают за этими стенами, — чистая безделка по сравнению с чудовищным развратом свободных людей, живущих по ту сторону. Они спокойно отправляются в государственное казначейство, набивают себе карманы народным золотом, выходят оттуда, и никто даже словом не заикнется об их воровстве. А я должен подписывать свое имя под их гнусными делами. Полковник, вы будете в самом деле карманным воришкой в сравнении с ними, если этот неслыханный грабеж осуществится. — И Портер сердито и нетерпеливо потряс головой. — Это трагедия. Не изображайте, пожалуйста, шута на похоронах. Помните требование на мясо и бобы, которые вы отправили? Знаете, что произошло и что должно произойти?
Я сразу сообразил, в чем дело. Занятия в канцелярии начальника давно уже умудрили меня на этот счет. В качестве секретаря Дэрби я передавал распоряжения о закупке всего необходимого для тюрьмы. Если вещевой склад нуждался в сукне, кузница в железе или кухня в мясе, то требования направлялись в канцелярию начальника. Я же пересылал их эконому, а Биль Портер, как его секретарь, должен был, согласно правилам, назначить торги, в результате которых купцы брали на себя обязанность снабжать нас в течение определенного срока теми или иными продуктами.
Многие крупные дельцы усиленно домогались чести сделаться нашими поставщиками. Как только объявлялись торги, все они присылали свои предложения, причем цены, которые они назначали, значительно превышали рыночные. Торги по правилам должны были производиться втайне, и поставка передавалась тому, кто назначал самую низкую цену. Однако на деле торги являлись лишь пустой формальностью. У государственных и тюремных чиновников были друзья. Запечатанные предложения вскрывалась, и если друг попадал не совсем в точку, ему сообщали об этом и разрешали ему сделать новое предложение, которое обычно бывало лишь на самую малость дешевле наиболее низкого. Получив право на поставку, он начинал снабжать тюрьму самыми низкосортными продуктами, назначая за них невероятно высокую цену… То же самое повторялось и со всеми остальными товарами, которые приобретались для нужд тюрьмы.
— Знаете, что случилось? — повторил Портер. В тихом голосе его чувствовалась какая-то царапающая жесткость. — Сегодня поступили предложения. Цены чудовищные. Ознакомившись с рыночными ценами, я решил' вернуть поставщикам их предложения «и потребовать, чтобы они назначили более сходные цены. Мое предложение было оставлено без всякого внимания. Но это еще не худшее. Поставку дали не тому, кто предложил самую низкую цену, а другому. Ему сообщили цену, назначенную конкурентом, и он скостил свою так, чтобы она оказалась на один цент ниже цены первого. А это значит, что налогоплательщиков здешнего округа на одном этом договоре совершенно сознательно ограбят на тысячи и тысячи долларов. А здесь некий заключенный, обвиняемый в присвоении несчастных пяти тысяч долларов, из которых он и цента в глаза не видел, окажется участником этого грабежа. Вы знакомы уже с такими штуками, Эл?
Возбужденному Портеру казалось, что я мало потрясен его рассказом.
— Разумеется, Биль. Ну-ка, хлебните глоток в утешение. — Я налил ему стакан прекрасного старого бургундского. — Недурно, правда? Это от того малого, который получил последний раз поставку на бобы. Мой предшественник оставил это вино мне в наследство. По всей вероятности, мы тоже будем получать подарки от воров, которым поможем набивать кошельки.
Портер оттолкнул от себя стакан:
— Вы хотите сказать, Эл, что будете покрывать такое гнусное преступление? Но ведь арестанты, живущие здесь, безгрешные агнцы по сравнению с этими разбойниками с большой дороги!
— Вот вы, Биль, возмущаетесь этим. А между тем было бы гораздо благоразумнее смотреть на их дела сквозь пальцы. Ведь вы скорее повалите голыми руками эти каменные стены, чем сокрушите железную твердыню общественной испорченности. Чего вы добьетесь своим протестом? Система узаконенного воровства существовала здесь задолго до нашего появления. Она переживет нашу жалкую оппозицию.
