В русском искусстве нет прямых продолжателей Рублева, да это, впрочем, и невозможно, — слишком индивидуально и личностно его творчество.
Но тонкость прозрений, человечность, лучезарность присущи лучшим полотнам Венецианова, Александра Иванова, Ге, Врубеля, Рябушкина, Нестерова.
Рублев — национальный гений, предтеча.
Он открыл окно в мир русскому искусству, и его по справедливости можно назвать «русским Леонардо» по той изумительной мягкости форм и глубочайшей философии, которые свойственны его музе.
Как и Леонардо, он не был удачлив, судьба его загадочна, но небольшое количество произведений Рублева представляет одну из вершин мирового искусства.
Его «Троица» словно говорит нам из далекого далека:
«Люди, любите друг друга, гоните зло неверия в духовность человека, отличающую его от зверя. .
Ищите совершенство в добре, красоте, свете правды…»
ДМИТРИЙ ЛЕВИЦКИЙ
Карета камергера князя Семена Нарышкина въезжает в столицу. Семен Кириллович доставил из Парижа в Санкт-Петербург своего близкого друга — философа Дени Дидро.
Каждый день в точно назначенный час великий французский просветитель вступал на сияющий паркет нового Зимнего, построенного Растрелли.
Екатерина II охотно привечала Дидро. Ей импонировало общение с одним из первых умов Европы. Ее не смущали вольнолюбивые речи философа.
Маска двуличия была свойственна Екатерине с самого начала царствования. И у нее уже был опыт общения с вольнолюбивыми мудрецами.
Михайло Ломоносов…
Ведь всего десять лет назад они не раз вели беседы.
И что же?..
Не его ли дерзкие слова стали известны ей: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет?»
Шестидесятые — девяностые годы XVIII века. Победные фанфары славных громовых российских викторий. Суворов и Ушаков. Творения зодчих — Баженова, Казакова и Растрелли, скульптуры Шубина и Мартоса, полотна Левицкого и Рокотова.
Бунт Пугачева. Ода Радищева «Вольность».
Новиков, Фонвизин.
Крепостное рабство.
Грандиозные велеречения и банальное казнокрадство.
«Да — чудно, дивно было то время… — писал В. Г. Белинский. — Безбожие и изуверство, грубость и утонченность, материализм и набожность, страсть к новизне и упорный фанатизм к старине, пиры и победы, роскошь и довольство, забавы и геркулесовские подвиги, великие умы и великие характеры всех цветов и образов, и между ними Недоросли, Простаковы, Тарасы Скотинины, Бригадиры; дворянство, удивляющее французский двор своею светскою образованностью, и дворянство, выходящее с холопьями на разбой».
Но вернемся к Дидро.
Философ среди всех своих маленьких слабостей имел еще одну. Он любил позировать художникам. История оставила нам с десяток изображений французского просветителя, исполненных такими превосходными мастерами, как Грёз, Ван Лоо, Фрагонар, Гудон, Пигаль, Калло.
Поэтому Дидро был польщен, когда обходительный Нарышкин познакомил его с Дмитрием Левицким, тогда уже знаменитым художником — академиком живописи.
Дени Дидро сочетал любовь к себе с нелицеприятным отношением к полотнам и скульптурам, рисующим его образ.
«В течение дня я имел сто разных физиономий, — писал он, — в зависимости от предмета, который меня занимал. Я бывал ясен, грустен, задумчив, нежен, резок, страстен, охвачен энтузиазмом… У меня лицо, которое обманывает художника; то ли сочетается в нем слишком много, то ли впечатления моей души очень быстро сменяются и отражаются на моем лице, но глаз художника меня не находит одним и тем же в разные минуты; его задача становится гораздо более трудной, чем он это предполагал».
Свою внешность Дидро описывал так: «У меня был большой лоб, очень живые глаза, довольно крупные черты, характерная голова античного оратора, добродушие, граничившее с глупостью, с простодушием древних времен».
Или вот слова, сказанные Дидро о себе по поводу полотна кисти Ван Лоо:
«Он изображен в фас с обнаженной головой; его седой хохол и жеманство придают ему вид старой кокетки, которая еще старается быть очаровательной; поза государственного секретаря, но не философа… Что скажут мои внуки, если они станут сравнивать мои грустные произведения с этим смеющимся, жеманным и женственным, старым кокетливым человеком? Предупреждаю вас, дети мои, это не я».
Портрет Д. Дидро.
Как видите, писать старого мудреца было дело непростое.
И однако, Левицкий охотно взялся писать портрет. Дом Нарышкиных располагал к работе. Долгие беседы об искусстве запомнились художнику на всю жизнь.
Особенно запала в душу мастера одна фраза Дидро: «Правда природы есть основание правдоподобия в искусстве».
Живописец подошел к решению холста как бы изнутри, оставив в стороне столь свойственный его времени репрезентативный характер портрета.
Его полотно лишено атрибутов славы Дидро.
Перед нами бесконечно усталый, задумчивый, доброжелательный человек.
Холст создавался в часы, когда философ отдыхал после утомительных диалогов с императрицей.
Ведь недаром в письмах к жене он писал:
«Разве я создан для придворной жизни, а придворная жизнь разве по мне?»
«Портрет Дидро» Левицкого.
Сняв пудреный парик, надев домашний халат, сбросив маску условной светскости, на нас глядит мудрый пожилой человек.
Легкая тень еле заметной грусти легла на высокое чело, притушила обычно острый, лукавый взгляд философа.
Возможно, мастер запечатлел миг, когда Дидро вспоминал свой долгий жизненный путь. И это состояние свободного от оков раздумья великолепно отражено на полотне.
Доброта, большая, человеческая, разлита во всем образе философа. Когда глядишь на холст Левицкого, на память приходят слова Мармонтеля, сказавшего о Дидро: «Вся его душа отражалась в его глазах, на его устах; никогда еще физиономия не изображала так верно сердечной доброты».
Русский портретист создал лучший портрет Дидро. Недаром весьма разборчивый философ увез холст
