черные зрачки. И еще через миг последнее прикосновение кисти — и засверкают блики и заживут, покроются влагой раскосые глаза.
Сеанс окончен.
Художник неспешно складывает краски, палитру, моет кисти. Впереди новый холст, новый труд…
Портрет Урсулы Мнишек.
Петербург в лесах. Как грибы, растут новые дворцы. Вельможи торопятся обогнать друг друга в роскоши и великолепии интерьеров. Нужны картины. Много картин.
Левицкого торопят. Он завален заказами. Его кисть, кажется, не знает усталости.
Восьмидесятые годы были апогеем, взлетом творчества мастера. Пройдет всего десятилетие, и прославленный любимец столичной знати напишет вот эти отчаянные строки своему бывшему меценату Безбородко:
«Сиятельнейший граф, милостивый Государь, все мастеровые и художники получали, а другие получают уплату за труды свои, один только я забыт милостию вашего графского Сиятельства. Вот уже четвертый год, как я не получаю не только за труды мои, но и за издержки мои никакой уплаты, будучи в самых горьких обстоятельствах при старости моей, и всего только за работу мою, по поданным к вашему Сиятельству щетам, следует получить 2000 рублей. Заступите, сиятельнейший Граф, своим покровительством человека, который служил и служить вашему Сиятельству за счастье считает».
В чем секрет такого падения художника? Действительно ли в старости? Ведь художнику было всего пятьдесят четыре года. А прожил он восемьдесят семь лет.
Обратимся к биографии художника.
Одна из главных загадок судьбы Левицкого — это творческое молчание художника в последнюю четверть века его жизненного пути. Ведь за этот срок он написал всего с десяток полотен. Правда, эти холсты превосходны, но не слишком ли мало для такого мастера? Итак, живописец молчал.
И тут еще раз можно посетовать по поводу крайней скупости материала, рисующего хоть какие- нибудь житейские подробности бытия художника.
Попробуем обратиться к одному из главных свидетелей, знавших, как никто, живописца, — к его собственному «Автопортрету», миниатюре, находящейся ныне в экспозиции Челябинской картинной галереи.
«Автопортрет»… Художнику около пятидесяти лет. Середина восьмидесятых годов — зенит славы!
Однако в «Автопортрете», написанном мастером около 1785 года, нет ни тени самодовольства или успокоенности, более того, чем дольше всматриваешься в черты лица художника, тем сильнее ощущение тревоги, беспокойства, владеющих им.
Портрет Е. И. Нелидовой.
Немолодое усталое лицо. Седина в волосах. Петербургская суета, бесчисленные заказы наложили свою печать на некогда свежие черты молодого человека, приехавшего в столицу Российской Империи.
Чуть-чуть заломлены брови, еле-еле приоткрыты губы, тревожно вскинуты глаза. Художник будто чутко вслушивается в доносящиеся до него неясные звуки. Или он увидел нечто неожиданное?
Может быть, вглядываясь в зыбкие черты быстро летящих будней, в вихревые перепады придворной жизни, живописец пытается представить себе завтрашний день, свое будущее?
Едва ли даже самый прозорливый мудрец угадал бы трагический ход развития судьбы Левицкого, когда полный сил, казалось бы, находящийся в расцвете блистательного мастерства художник вдруг, по существу, бросит писать.
Напрасно это будут целиком приписывать болезни глаз, которая лишь в глубокой старости привела Левицкого к слепоте. Нет, не слепнуть стал художник в середине девяностых годов, а именно в эти годы он наконец прозрел.
И помогли ему в этом сама жизнь и его замечательный друг, писатель и просветитель Новиков.
В какой-то миг с ослепительной ясностью Левицкий почувствовал всю ложность своего состояния.
Его тонкий ум, его честная и прямая душа содрогнулись от ощущения фальши и лицемерия, которые окружали его ежедневно, ежечасно.
Он содрогнулся от внезапного сознания, что он участвует сам в каком-то огромном фантасмагорическом обмане.
… Казалось, жизнь шла по-старому. С утра художник становился за мольберт, и холст за холстом покидали мастерскую, радуя вельможных заказчиков.
Но не радовался лишь живописец.
Счастье созидания, творчества ушло.
Осталось неуходящее чувство неудовлетворенности и пустоты.
Если бы Левицкий мог прочесть слова Стасова, написанные спустя век, то, наверное, он с горечью согласился бы с тем, что он и его коллеги «родились слабыми и бессмысленными, без горизонтов впереди, и потому с наслаждением купались в помоях, нелепостях и тешились ими; они только к одному и были способны: к искусству рабскому, кадящему, норовящему хвалить, прославлять сильных и богатых — дальше этого они ничего не умели и не хотели. Для их безбедного и мирного жития им этого было за глаза довольно».
Портрет М. А. Дьяковой.
Стасов утверждал, что талант этих художников был «испорчен и искажен, он весь израсходован только на ложь, притворство и выдумку главной сущности и на парад и блеск подробностей». Стасов восклицал: «Блеск! Цвет общества! Но где же сам-то был Левицкий, где настоящие тогдашние люди, где были собственные потребности художника, где прятались от него русские, не придворные и не мундирные, не люди бала, парадных бесед, канцелярской и иной службы, люди притворных улыбок и жестоких и пошлых дел?»
И художник ищет новые пути. Он ищет пути к народу, к народной тематике.
Но, увы, он стал слишком далек от правды жизни.
Он пишет портрет своей дочери в свадебном народном уборе.
Увы… Долголетнее писание заказных портретов сделало свое. Портрет Агаши не задался. Он получился салонный, далекий от жизненной правды, несмотря на то, что поводом к написанию полотна послужила семейная радость — предстоящая свадьба единственного детища. Душа художника была выхолощена дворцовыми буднями, сиятельными портретами.
Словом, художник потерпел в этой своей попытке создать образ одухотворенной юной женщины неудачу.
Искусство не прощает постоянных, хотя и маленьких уступок и полуправды. Многочисленная, иногда салонная продукция Левицкого теперь мстила ему. Великолепное мастерство, владение цветом, рисунком, тоном не могли заменить главное в искусстве — правду! И этот надлом, надрыв, чутко ощущаемый тонким художником, все нарастал… Нестерпимыми стали часы заказной работы, все больше тянуло художника к одиночеству, к чтению, к горьким размышлениям.
Он не раз вспоминал слова, оброненные ему в разговоре Дидро, о том, что правда жизни
