Военному прокурору 8 гв. танковой армии
гв. полковнику юстиции
тов. Стукову
Политдонесение
18 апреля 1945 г.
Доношу, что военных комендантов в р-не наступательных действий корпуса нет и командиром корпуса военные коменданты в населённых пунктах на участке действий корпуса также не выделены, так как в этом и нет никакой необходимости, потому что ни одного гражданского человека в занимаемых нами сёлах нет, а потому данный пункт плана работы мною не выполнен.
Военный прокурор 11 кмк
подполковник юстиции САЛТЫКОВ
(инструктаж перед переправой)
К 10 часам я вместе с радистом полка был вызван в штаб дивизии.
По измученному виду и красным воспалённым глазам было видно, что и начштаба дивизии полковнику Кириллову, и начоперативного отделения подполковнику Сергееву — как и всем в эти дни, приходилось туго. Кириллов собирал на столе какие-то листки, схемы… [12]
— Товарищ полковник! Командир 56-й отдельной разведроты 138-го стрелкового полка старший лейтенант Федотов и радист полка Якимшин прибыли по вашему приказанию!
— Федотов! Ты в лицо командующего знаещь?
— Никак нет. Не приходилось,— ещё не врубаюсь я.
— Ждём гостей. Сам командующий вместе с командиром корпуса прибудут в дивизию для личного ознакомления с новым рубежом, чтобы непосредственно оценить положение дел на плацдарме и получить свежие данные о системе обороны немцев. Генералов особенно беспокоят огневые точки, оборудованные в опорах разрушенного моста, откуда немцы из крупнокалиберных пулеметов обстреливают оба берега, ведут корректировку огня для артиллерии и авиации. Нашей артиллерии пока никак не удаётся их подавить.
Полковник Кириллов — спокойный, сосредоточенный, ладно сбитый блондин. Тонкий, интеллигентный, осторожный.
Видна выправка. Кадровик! Он избегает что-либо решать самостоятельно. Даже в боевых условиях умудряется «с ходу» не подписывать ни одной бумаги. Каждую бумажку он рассматривает как коварнейшую мину с сюрпризом, словно, если упустит там какую-нибудь запятую, то тем самым подпишет себе смертный приговор, самые ответственные проверяет два, а то и три раза.
В то же время он талантливый штабной офицер. Начальник штаба Божьей милостью! А всего по званию полковник, на четвёртом году войны.
Как с иронией высказался Кириллов, сам он попал под «колесо истории», о чём рассказал при мне командиру и прокурору дивизии.
…Дивизия внезапно, с небольшими потерями взяла город и продвинулась на запад. Только что была получена одобрительная шифровка Верховного Главнокомандующего, отметившего наш успех, и мы знали, что завтра прозвучим в приказе командующего фронтом, и поэтому все были радостно возбуждены.
Немцы обстреливали, город горел, и даже в подвал, где размещался НП, проникал дым и доносился шум боя.
Полковники и Полозов распили пару бутылок водки и вина по случаю боевого успеха, и Кириллов рассказал, как неудачно сложилась его судьба, поглядывая при этом на Полозова: мол, вот контрразведка и без меня все это знает и не даст соврать, а может, хотел уловить его внутреннюю реакцию.
«Занятый срочными важными делами, командарм поручил мне составление и посылку телеграммы своей супруге, что и было сделано. Одновременно я давал телеграмму и своей жене и, наверное, потому подписал ту, которая адресовалась жене командарма, своим именем. Заканчивалась телеграмма, как я помню, словами: «целую и обнимаю с нежностью, но темпераментно. Сережа». Но Сережей звали не командарма, а меня, Кириллова. Не знаю, трудно сказать, что подумала жена командарма, но, будучи женщиной властной и, очевидно, недоброй, она выдала мужу по первое число.
Вообще-то составление, посылка и отправка личных телеграмм не входили в мои обязанности помощника командарма. Однако спустя месяц я командовал ротой в Забайкальском военном округе, хотя с прежней должности можно было рассчитывать и на полк.
А спустя два года, в 1937-м, самого командарма изъяли, посадили как «врага народа». Меня таскали более года, отстранили и от последней занимаемой должности, понизили в звании и чуть самого не изъяли».
В то время как однокашники Кириллова, даже тот же пострадавший командарм, за годы войны стали в большинстве своём генерал-лейтенантами и генерал-полковниками, командовали дивизиями, корпусами и армиями, а один даже получил четвёртую генеральскую звезду, Кириллов лишь полгода назад стал полковником и был назначен начальником штаба нашей дивизии.
— Ты помнишь директиву, определяющую порядок выезда высших командиров в войска передовой линии? — спрашивает Кириллов Сергеева.
— Какую директиву?
— Директиву Ставки конца ноября сорок третьего… Когда под Никополем генерал-лейтенант Хоменко со своим командующим артиллерии заехали по ошибке к немцам и были убиты. Там, в директиве, определялся порядок выезда и меры предосторожности. Помнишь? [13]
— Так точно! Там приводился ещё случай с генералом Петровым на Калининском фронте. Помню. — Подняв голову, Сергеев смотрит перед собой и, будто читая по бумажке, докладывает: — При выезде командующих армиями и командиров корпусов в войска передовой линии в составе конвоя необходимо иметь опытного проводника из офицеров, личную радиостанцию и два-три танка или бронемашины…
В этом сила Сергеева: любую директиву, инструкцию, приказ он помнит и знает наизусть. Сорок третий год — когда это было! — сколько воды утекло, сколько времени прошло, а он отвечает так чётко, будто только сегодня всё это выучил.
— Ну, танки по воде не пустишь — не ходят,— замечает полковник Кириллов.
— Товарищ полковник,— оживляется Сергеев,— а что если нам переправить генералов на плацдарм на автомобилях-амфибиях {8} ? Они менее заметны на воде, чем катера, и моторы у них потише.
Полковник несколько секунд молчит, словно обдумывая, затем неожиданно вспоминает:
— У Василия Афанасьевича Хоменко я был в тридцатой армии… в сорок первом, под Смоленском… В самые тяжёлые недели… Толковый был, волевой генерал…
— Что же толкового? — удивляется Сергеев. — Там в директиве всё ведь подробно описывалось: сам сел за руль, командир корпуса его останавливал, а он ему: «Вы меня не учите, я в карте не хуже вас разбираюсь и ориентируюсь!» Вот и сориентировался и разобрался! И второго генерала погубил.
— Волевого генерала, если он принял решение, остановить трудно, считай, невозможно,— спокойно объясняет Кириллов. — И убитого обсуждать нам, Сергеев, негоже. Тем более
