удовольствие, для того чтобы предаваться ему без угрызений совести, должно было непременно граничить отвращением. В первое время Элен завораживала его не только своей природной утонченностью, не только элегантностью одежды, но и безупречной чистотой, граничащей, пожалуй, со стерильностью. Ему никогда не приходило в голову целовать ее с жадностью, и если восхищение обрекало его на целомудрие до самого утра их первой ночи любви, то, возможно, это случилось не из-за избытка, как он подумал сначала, а из-за недостатка желания.
После обеда он дважды начинал клевать носом за своим столом. Две бессонные ночи — это предел его сопротивляемости. Такая же незадача приключилась с ним год назад, накануне пасхальных каникул. Все еще опьяненный своим назначением в парижскую школу, он выбрал ту первую весеннюю ночь, чтобы до самой зари бродить по улицам города. Ему казалось, что под покровом темноты даже неприглядные для туристов кварталы способны наилучшим образом утолить его жажду, живя в столице, познавать ее тайны. Включившись в поток людей, спешащих на работу ранним утром, в час, когда он обычно спит крепким сном, Дени ощутил себя как бы получившим парижское гражданство и, придя наконец после долгих блужданий на должность в школу (вместо того, чтобы перелететь туда со студенческой скамьи), доставшуюся ему благодаря протекции Поля, он как по мановению волшебной палочки получил доступ к профессии, к которой до этого лишь прикасался. Тогда последствия его усталости удалось скрыть благодаря необычному характеру последнего урока четверти: они прослушивали в классе пластинки, и те несколько ускользнувших от его внимания бороздок, те несколько мгновений оцепенения ученики, должно быть, отнесли на счет его сосредоточенного слушания.
А на этот раз он оказался захваченным врасплох. То, что он дремал, когда ученик выстраивал на доске ряды цифр, а также во время слишком затянувшегося ответа другого ученика на им же самим поставленный вопрос, похоже, бросилось в глаза всем. Явилось ли это следствием отключения его сознания в результате усталости? Или он уже обеими ногами стоит в реальном мире, уже отделался от болезненного внимания к тому, что могут подумать другие? Во всяком случае, он не слишком расстроился из-за своей промашки, и дети восприняли ее как нечто естественное. После окончания занятий он задерживается в классе, как когда-то в первые дни. Большинство его учеников уже сбежали по лестнице и возвращаются домой, остальные же имеют право лишь на небольшую перемену, после которой они вернутся, чтобы продолжить занятия. Когда они вновь проходят по коридору, их взгляды встречаются: учитель не испарился, он находится на своем посту, сидит перед стопкой тетрадей. Подошвы шаркают по полу сильнее, чем надо, но никому не придет в голову повысить голос: не добавлять же к наказанию дополнительным заданием еще какое-нибудь. На улице Сен-Виктор его никто не ждет: он сможет быть солидарным со своими последними учениками столько, сколько захочет.
Когда достигаешь определенной степени усталости, то кажется, что нет иного выхода, кроме как плыть по течению времени и событий. Мысль о том, чтобы свернуться сейчас клубочком в постели, так выводит его из равновесия, что он решительно ее отбрасывает: для этого пришлось бы сначала подняться на седьмой этаж, и нет никакой гарантии, что заработанный такой ценой отдых оправдает потраченные усилия. С трудом переставляя ноги, он утверждается в мысли, что подъем по лестнице в его состоянии окажется задачей почти что невыполнимой: отрывать ноги от земли и так уже достаточно тяжко, и он понимает, почему к концу дня ученики начинают шаркать подошвами по паркету. Единственной возможной гаванью представляются ему ближайшие кинотеатры (билет он, естественно, купит в партер). Надо только, чтобы не было очереди: стояние на ногах, даже недолгое, было бы мучительно. На ходу он едва различает яркие пятна афиш, чуть не рычит от нетерпения из-за того, что кассирша слишком медленно отсчитывает ему сдачу, что приходится ему проходить через контроль, тащиться за билетершей. «Вы можете садиться где хотите…» (Только этого еще не хватало!) Наконец-то можно сесть. Однако прежде чем опустить сиденье из черного эластичного кожзаменителя, он выдерживает паузу: две изумительные секунды, в течение которых он заранее наслаждается своим счастьем; так ребенок, выйдя по нужде, отсрочивает иногда долгожданный момент до того, что не выдерживает и мочится прямо в штанишки.
Он услышал, как к нему обращаются: «Месье!» — и сначала не понял, почему классная комната, освещенная рассеянным светом, раскрашена в такие яркие тона. В том, что он заснул, он убедился, увидев, что сидит не перед учениками, а в одном из рядов, словно став вдруг анонимной частью класса. А склонившееся над ним женское лицо, извлекая его из сна, призывало приступить к выполнению заданий… Тут он вспомнил, что пришел в кинотеатр, а билетерша объяснила ему, что если он желает, то может остаться и на последний сеанс, но что она все же сочла нужным его разбудить. Он бормочет извинения и дает себе несколько секунд, прежде чем решиться на усилие и встать на ноги. Он говорит себе, что при выходе нужно соблюсти элементарную формальность и взглянуть на название фильма, который дважды прошел перед его глазами, хотя он и не запомнил ни единого кадра, но в поле его зрения не появляется ни одного рекламного объявления; нужно будет на улице повернуться и попытаться разобрать буквы на афише, кажется, к тому же плохо освещенной (он и забыл, что на дворе уже ночь); но у него нет на это сил, и торопливым шагом старичка, спешащего добраться до противоположного тротуара, прежде чем опять загорится красный свет, он направляется к дому.
Воссоздать тот мир, который был его миром до встречи с Элен. Хватило нескольких месяцев, чтобы началось скольжение перспективы даже в образах, уходящих корнями в далекое детство, сколько же понадобится времени, чтобы вылечить свое прошлое и вернуть глубинную сущность своей личности в рамки, формировавшиеся вокруг нее год за годом? Четыре часа сна, случайно подловленные им в кресле кинематографа, позволяют ему сегодня же вечером попытаться одолеть первый этап долгого пути.
Сдержанное ликование родителей в момент женитьбы старшей сестры наполнило его сердце горечью. Она выходила замуж за одного «белого воротничка», жалкие карьерные потуги уже оказали свое неблагоприятное воздействие на семью. Выдвинувшись благодаря несчастному случаю в ряды мелкой буржуазии, семья Маджера восприняла этот союз как окончательное свидетельство своего восхождения. Дени соответственно мог спокойно готовиться к экзамену на степень бакалавра, ориентируясь на профессию педагога: специальность школьного учителя представлялась ему чем-то вроде посвящения в духовный сан, что способствовало в его глазах даже не столько завершению социального продвижения вверх семьи, сколько уравниванию шансов будущих поколений. Как ни парадоксально, его дружба с Полем, хотя, возможно, и льстившая самолюбию его родных, все же была истолкована ими как классовая измена; что же касается самого Дени, то ему казалось менее неприличным водиться с семьей, чей сказочный успех не позволял и думать о каком-либо соперничестве, нежели старательно идентифицироваться с представителями ближайшего вышестоящего социального эшелона. Ну а на остальных оказали должное действие непринужденные манеры Поля, который говорил с г-ном Маджера о футболе, дружески целовал его жену, и все связанные с ним предубеждения в конце концов развеялись.
Вынужденный перебиваться временной работой в ближайших городках, в то время как Поль опьянялся парижскими приключениями, Дени начал было подозревать, что мотивы его привязанности к Полю не совсем бескорыстны. Оказавшись замкнутым в рамках своей среды, он тем более живо сожалел о недостающих ему братских излияниях Поля, что они были благовидной стороной дружбы, которая тайно тешила его социальное тщеславие. Их вторичное, причем неожиданное, сближение сопровождалось некоторыми трениями. Дени немного дулся из-за слишком роскошного ужина, предложенного ему Полем по случаю их первой встречи в Париже, словно он, не ограничившись тем, что нашел ему работу и жилье, собирался еще и кормить его. Иногда его шокировали неожиданные визиты друга: Поль, везде чувствовавший себя «как дома», мог бы догадаться, что Дени в сложившейся ситуации мог понять это выражение слишком буквально.
Поль, естественно, надеялся, что их параллельные и одновременно несхожие жизни будут взаимно обогащать их и создадут климат особого сообщничества. Однако та псевдобогема, в которой с удовольствием проводил время его друг, казалась Дени несносной, и он подчеркнуто замкнулся в строгом обществе своих коллег. Что же касается их любовных приключений, то Дени, будучи сдержанным в этом вопросе по самой своей природе, сразу же отказался от обмена мнениями на эту тему. Поль удручал его своими, вероятно, не лишенными бахвальства признаниями еще в лицее: эту его словесную распущенность, наверняка выражавшую неподдельную склонность к разврату, Дени относил на счет слишком легкой жизни и, стараясь не поддаться искушениям порока, в течение долгого времени видел в
