Элен дала ему понять, что он ей весьма небезразличен. Стоя, опершись спиной на створки двери вишневого дерева, причудливый орнамент которой, должно быть, делал ей больно, она плотно прижалась к Дени, и он, ощутив почти каждое ее ребрышко, испытал нечто вроде наслаждения, смешанного с каким-то странным стыдом. Когда он вернулся в машину, мотор которой продолжал работать (он не выключил его, опасаясь спугнуть Элен), у него было такое чувство, что жить вдвоем отныне им мешали лишь несерьезные и временные социальные условности. Когда он ее вез, дорога из-за легкого тумана казалась зыбкой; она удивлялась этому, стараясь не обнаруживать своей тревоги: она не знала, что на обратном пути туман не только не сгустился, а, напротив, совсем рассеялся, и Дени выходил из себя оттого, что не может ей об этом сообщить.
Получив ее первое письмо из Ла-Боли, он вдруг понял, что до сих пор ни разу не видел, какой у нее почерк. Школьные, закругленные буквы говорили о ее незащищенности. Они мгновенно устранили тысячу потенциальных образов Элен, возникавших в его сознании в самый момент своего растворения в небытии. По мере того как проходило лето и в памяти стирался ее образ, он пытался по почерку восстанавливать модуляцию ее голоса. Однако эта попытка кончилась лишь еще большим осознанием контраста между старательно выписанными буквами и мягкой, грациозной интонацией. Обнаружив за этими самыми буквами все возраставшую холодность, он вскоре стал считать ее письма такими же лицемерными, какой казалась ему ее улыбка; и вместо того чтобы все больше подпадать под власть ее очарования, он обнаружил в себе способность ему сопротивляться.
В самом начале лета он был относительно спокоен. После отъезда Элен в Ла-Поль Париж быстро опустел. Не слишком торопясь увидеться с родителями, Дени задержался еще на несколько дней в городе, который стал его собственным именно теперь, когда учебный год закончился, а он продолжал жить в нем ради собственного удовольствия. Он прошел в одиночку по тем маршрутам, по которым они ходили вместе, а также разведал кое-какие новые пути, которые им еще только предстояло открыть.
Примыкающие к улице Эколь переулки пустовали и, казалось, ждали начала нового года, чтобы вновь ожить благодаря детским голосам. Поскольку Элен в эти места никогда не заходила, Дени вписывать сюда ее образ не решался. Ее воздушная и небрежная грация внесла бы диссонанс в серый, шумный пейзаж, и при мысли об этом он удивлялся своей чувствительности, своему нежеланию смешивать два разных жизненных принципа. Однако, спускаясь в одиночку и совершенно бесцельно по лестнице на улице Сен-Виктор, он иногда вдруг вздрагивал словно от прикосновения ее руки: вот она проводит его до угла школы, вот они обменяются мимолетным поцелуем, иона отправится к себе на лекции в Художественную школу. То, что в его летнем одиночестве созданная воображением сцена оставалась весьма призрачной, не мешало верить в ее осуществление, причем сомнение в том, что видение может стать реальностью, делало мечту еще более сладостной. Кстати, разве испытал бы он такое влечение к Элен, не поставь она под угрозу все, что занимало до сих пор его мысли и его сердце?
Когда они расстались, он вычислил время их разлуки с точностью до дней и даже часов. Он оценил, какое отчаяние поселяется в страстно любящей душе, когда она сталкивается с такой чудовищной цифрой. И все же он начал свой обратный счет, который вскоре вверг бы его в уныние, если бы он занимался им не игры ради. Ведь нескончаемая прогулка по Парижу приближала дату встречи настолько незначительно. Порой он доводил свое занятие до абсурда, принимаясь созерцать большую стрелку настенных часов, чтобы, дождавшись ее видимого смещения, как бы мало оно ни было, измерить свою победу над временем. Подобные упражнения, свидетельствовавшие скорее всего о пустоте его существования, вскоре стали раздражать Дени, поскольку походили на имитацию не поддающегося измерению чувства, но, несмотря на раздражение, он в течение всего лета продолжал оставаться их рабом, как какой-нибудь курильщик или пьяница, не способный отказаться от наркотика, доставляющего ему одни лишь мучения. Однако в связи с тем, что письма от Элен приходили все реже и реже, он придал своим подсчетам иной смысл и даже подвел под это базу: решив теперь порвать с Элен в день ее возвращения, он с нетерпением ждал момента, когда наконец спросит ее о причинах молчания и освободится от напрасных надежд; печаль его тем временем переросла в агрессивность, и он с еще большим усердием продолжал отсчитывать часы, отделявшие его от избавительной встречи.
Их прощание перед летними каникулами уже должно было означать разрыв. Сдерживая его порывы, Элен, видимо, подспудно к этому его и призывала. В его прошлых связях все происходило без осложнений: достаточно было одной из сторон сослаться на кого-то третьего, реального либо воображаемого, и вопрос решался бесповоротно и окончательно. А вот светские манеры Элен или же, наоборот, ее непосредственность заставили его от подобного варианта отказаться. Везя ее в своей малолитражке в К, он поглядывал на нее краем глаза, словно Дон-Жуан, оценивающий добычу; качество трофея компенсировало и краткость, и ограниченность полученных удовольствий. Остававшиеся позади деревни и хорошо знакомые повороты приближали его к тому моменту, когда все будет уже в прошлом, и он вдруг задумался, в какой степени виньетка, представленная на полях списка одержанных побед, будет способна утешить его в том, что он не до конца исследовал богатства ее сердца. Возвращаясь один, он удивлялся тому, что нежные излияния Элен никак не повлияли на ландшафт: застывшие контуры домов, деревья у дороги, отказываясь принимать форму его счастья, казалось, бросали ему какой-то иронический вызов. Так пациент, избавленный врачом от страхов, с удивлением узнает коридор, оказавшийся свидетелем его недавних волнений; хорошая новость должна была бы разъяснить, что преддверьем смерти он показался ему лишь в кошмарном сне: однако когда он обнаруживает, что окружающие предметы все еще насыщены его тоской, то ему не остается ничего другого, как грустно над собой подтрунивать и мысленно измерять пройденный путь.
Весьма скоро он стал ругать себя за глупость, за то, что по привычке форсировал этапы своей победы. Первый поцелуй он сорвал, застав Элен врасплох. Впоследствии она переживала, но, конечно же, не потому, что позволила ему такую вольность, а потому что та доставила ей неожиданное удовольствие. Он должен был бы из деликатности продержаться некоторое время на этом уровне, по кодекс флирта подталкивал его к овладению новыми рубежами. В то же время ему не хотелось пропустить ни одного эпизода вестерна, на который он ее привел. А желание скрыть от нее, что он самым пошлым образом увлечен фильмом, заставляло его усиливать натиски. Жест собственной руки, скользнувшей вверх по ее ноге, почти до паха, тотчас показался вульгарным и отвратительным даже ему самому. Он легко провел этот маневр, воспользовавшись тем, что Элен и не думала остерегаться, но в последний момент ей все-таки удалось схватить его за запястье и высвободиться. Банальность места, традиционно привлекающего к себе внимание начинающих влюбленных, еще больше усугубляла его промашку. С тревогой ожидал он момента, когда зажжется свет и им придется взглянуть друг другу в глаза. Но ничего не отразилось на лице Элен. Он с удивлением обнаружил, как ласково она протягивает ему свою руку, ту самую, которая в темноте столь решительно призвала его к порядку.
Желание, испытываемое им при виде ног Элен, исчезло, едва он попытался утолить его ласками. Колдовской эффект чулок и туфель, этих самых явных символов эротической мифологии, от прикосновений пропадает. Поначалу его опьяняло также ее мельком увиденное белье: для руки, увы, преодолевать все эти неудобные складки оказалось занятием не из легких. В тот же вечер он увидел Софи, поднимавшуюся перед ним по лестнице. Он понаблюдал некоторое время за движением ее слегка покачивающихся при ходьбе маленьких ягодиц, потом окликнул ее. Он честно рассказал ей о своем первом свидании с Элен, и она без удивления приняла к сведению обнаружившуюся у него и столь несвойственную ей самой щепетильность. Не удивилась она и тому, что несколько дней спустя он снова позвал ее к себе. Один-два лукавых намека, прозвучавших ночью в ее словах в минуты отдыха, его больно кольнули, но на его желании никак не отразились. А утром он порадовался тому, что в момент их поспешного расставания скобка закрылась без выяснения их дальнейших взаимоотношений.
III
Поскольку поездки Дени, особенно зимой, причиняли ей сильное беспокойство и поскольку она с трудом переносила неодобрительное молчание родителей, когда она возвращалась домой после проведенной в Париже ночи, Элен добилась, чтобы они сняли ей комнату в Париже. Деруссо, правда,
