имей в одной, скажем, кусок колбасы, а в другой кружку пива, никому и в голову не пришло бы гадать, что означает ее улыбка… Привет. Ты, я надеюсь, не пустой?
Последние слова были адресованы вошедшему Кашлису, который выставил на стол свою водку, что автоматически превращало его в полноправного члена рабочего коллектива. Лицо Патронского расплылось в блаженной улыбке.
— Я люблю водку, — сказал он с неподдельным чувством. — Любовь к водке прекрасна, как и всякая любовь вообще.
— Только к водке она не бывает платонической, — добавил Кутешихин, поочередно выдвигая ящики стола. — Стаканов больше нет, будешь пить из кружки.
— Мы обсуждаем вот эти шедевры, которые приволок откуда-то Буримеев, — сообщил Кашлису Патронский. — Он не хочет вешать их в своем кабинете и подсунул нам, чтобы нас каждый день хватала кондрашка. — Он указал на прислоненные к стене рядком четыре картины. Тематически все они проистекали из одного и того же античного сюжета. На первой картине был изображен Геракл, разрывающий пасть Немейскому льву, на второй — Немейский лев, разрывающий пасть Гераклу, на третьей — Геракл и Немейский лев, разрывающие пасти друг другу, а четвертая представляла собой автопортрет с Гераклом и Немейским львом, совместно разрывающими пасть художнику.
— Тут должен быть скрыт могучий символический смысл, — сказал Кутешихин. — Случайные пустяки исключаются. Это тебе не Мона Лиза с хиханьками-хаханьками…
— Последняя картина мне нравится, — сказал Кашлис. — Лихо эти двое за него взялись.
— Вот-вот. Художник, бедняга, страдает, а нам его совсем не жалко. Что бы это значило?
— Лично мне его жалко, — сказал Патронский.
Открылась дверь, и в комнату, интеллигентно поблескивая очками, вошел только что всуе помянутый главный редактор Буримеев. Проворчав общее приветствие, он кинул неодобрительный взгляд на стол, а затем, осененный какой-то догадкой, устремился к стенному шкафу.
— Здесь был коньяк, — произнес он изменившимся голосом после того, как обследование шкафа не дало желаемых результатов. — Куда он делся?
— За этот коньяк ты можешь быть спокоен, — заверил его Кутешихин. — Он попал в хорошие желудки.
— Это как понимать?! Мой коньяк?!!
— То есть как «твой коньяк»? — изумились энциклопедисты. — Что значит «твой коньяк»? Неужели это был твой коньяк? Удивительное дело. Зачем же ты поставил его к нам в шкаф?
— Мой коньяк!!!
— Вот заладил. Откуда же мы могли знать? — развел руками Кутешихин. — Я думал, это коньяк Олега, а он думал, что мой…
— Верно, — подтвердил Патронский. — Я все время так думал.
— …вот мы и выпили его на пару. Но теперь-то мы ясно видим, что ошиблись.
— Это была фатальная ошибка, — грустно сказал Патронский. — Вопиющий факт. Если хочешь, можем занести его в «Энциклопедию».
Буримеев так сильно сверкнул очками, что его оппоненты на долю секунды ослепли. Он сделал правой рукой неопределенно-округлый жест, который можно было истолковать как предложение всем добрым людям (в данный момент здесь отсутствующим) полюбоваться на ЭТО, и, не говоря больше ни слова, стремительно покинул комнату.
— По-моему, он расстроился, — сказал Кашлис.
— Неравнодушный человек, — Патронский начал разлив. — Все принимает близко к сердцу. К счастью, он не был вооружен. Неравнодушным людям нельзя доверять оружие.
— Им вообще нельзя доверять, — сказал Кутешихин.
Они выпили водки.
— Ну так как же с могучим смыслом? — спросил Кашлис, возвращаясь к разговору о картинах.
— Я пошутил, нет никакого смысла. Этот художник дурак и мазохист. Ладно бы издевался только над собой, а он все больше над персонажами. Где вы видели настоящих героев с такими наглыми мордами, как у этих льва и Геракла?
— Зачем же издеваться? Это подло, — сказал Патронский. — Автор обязан любить своих героев или хотя б уважать, чтобы потом не сделаться их заложником.
При последних словах Кашлис насторожился.
— Как это? — спросил он.
— Обыкновенно. Представь: у тебя придуман сюжет, выбран главный герой, который по ходу дела обзавелся характером, и вот однажды этот самый герой начинает качать права (в образном, понятно, смысле): ты, мол, дядя, загнул не туда, надо сделать так-то и так-то, иначе получится лажа. Автор мыслил все по-другому, но не считался с героем и теперь сам стал вроде заложника. Ему остается на выбор — гнуть свое и в финале похерить всю вещь или же поступать по-геройски.
— По-геройски… — повторил Кашлис и хотел еще что-то спросить, но ему помешало новое вторжение в их комнату Буримеева. Вид он имел еще менее равнодушный, чем прежде.
— Между прочим, у вас по какому поводу выпивка? — произнес он голосом, какой обычно прорезается у официальных лиц, когда они внезапно обнаруживают на своих плечах лежащее там бремя ответственности.
— Как всегда — по поводу ее наличия.
— Подождите, ведь нынче у нас церковный праздник! — вспомнил Кашлис. — День этого… святого…
— Да-да, — подхватил Патронский. — Я утром слышал по радио. Какой же это был святой?
— Стыдно не знать таких вещей, — упрекнул их Кутешихин. — Я не помню точно его имени, но это очень важный святой, за него грех будет не выпить. Или мы нехристи поганые? Присоединяйся, — позвал он Буримеева, — отметим великий праздник. Не держи на нас зла и забудь о своем дрянном коньяке.
— Это был хороший коньяк!
— Откуда ты знаешь? Ты же его не пробовал. Вот, выпей водки, тебе сразу станет легче.
— Меня мало волнуют эти православные праздники, — заявил Буримеев, направляясь к двери. — К тому же я, не в пример кое-кому, занят полезной работой, а в рабочее время я не пью…
Осознав, что противники сильны как числом, так и умением отбрехаться, а применение допинга дает им добавочные преимущества, Буримеев предпочел отступить, оставив за собой последнее слово. Он возвратился в свой кабинет, раздраженно упал в кресло, вполглаза просмотрел какую-то схваченную со стола бумагу, после чего перебрался к компьютеру и произвел серию бесплодных манипуляций «мышью». Не получив от всего этого должного удовлетворения, он вдруг вскочил, заперся на ключ, извлек из глубин тумбочки бутылку фирменного портвейна, налил три четверти стакана и выпил. Ему сразу стало легче.
— …А почему он не любит православные праздники? — спрашивал в соседней комнате Кашлис. — Он что, иудей?
— Он католик, — сказал Патронский. — Во всяком случае, он так говорит.
— Ему положено быть католиком, — сказал Кутешихин. — Вы разве не в курсе, что Буримеев португальский шпион? Там у них все католики. Если не верите, для эксперимента попробуйте заговорить с ним по-португальски — это будет ужасно. Он моментально расколется. Дело в том, что он и сам не знает, что он португальский шпион, потому что он закодирован, то есть загипнотизирован — одним словом, зомби. Заброшен из Лиссабона еще в младенчестве.
— Он не похож на португальца, — сказал Кашлис.
— На кого же, по-твоему, он похож?
— Ну, не знаю… На этого, на нигерийца! — неожиданно для самого себя выпалил Кашлис.
— Почему именно на нигерийца? — удивился Кутешихин. — Что за бред? Если уж кто из нас и походит на негра, так это как раз ты. Не лицом, а ужимками или еще чем-то, трудно понять чем.
— В самом деле, — поддержал коллегу Патронский. — Раньше я этого не замечал, а теперь вижу отчетливо…
— Вы будете смеяться, — сказал Кашлис, — но это факт: мне уже несколько раз снилось, будто я негр и меня собираются линчевать или что-нибудь в этом роде.
