и горы, и Шеффилд был ближе к последним. Мне нужно было что-то очень простое, чтобы найти себя.
Однажды по наитию я спросил детей, посещали ли они когда-нибудь вершину Кастлтон глубоко в Пеннинах? Оказалось, нет, и они стали умолять родителей дать им возможность посмотреть на отверстие без дна, расщелину Голубого Джона и пруд, в котором вещи превращаются в камни.
– Это ты их научил, Джон? – спросила Фелисити.
– Будет совсем неплохо съездить на экскурсию в Пеннины.
– Джеймс никогда не ездит туда, пока лежит снег.
К счастью, скоро погода изменилась, теплый ветер и дождь растопили снег, и темные контуры Пеннин четко обрисовались на фоне неба. Пару дней казалось, что дети забыли о моей идее, но потом Алан без моих напоминаний снова начал уговаривать родителей. Фелисити сказала, что они посмотрят, нахмурившись бросила на меня взгляд и сменила тему.
Я снова взялся за рукопись, потому что почувствовал, как что-то во мне пришло в движение. На этот раз я хотел все прочесть и подвергнуть строгой критике. Я хотел выяснить, что именно я написал, а не как я написал это. Потом следовало решить, нужна новая переработка рукописи или нет.
Стилистически начальные страницы были хуже, однако, едва взявшись за них, я обнаружил, что читать очень легко. У меня создалось впечатление, что я не столько читал, сколько многое вспоминал. Я чувствовал, как в моей голове появляются слово за словом, и что от меня требуется только держать страницы в руках и переворачивать их одну за другой, а их содержание само собой возникает в моем сознании.
Я всегда верил в то, что в этих страницах содержится суть моего «я» и теперь, вновь соприкоснувшись с плодами своих трудов того длинного лета, ощутил необычайные уверенность и воодушевление. Казалось, я удалялся от самого себя, чтобы снова обрести себя. Я чувствовал себя уверенным, разумным, открытым и энергичным.
Пока я читал, Джеймс устанавливал книжные полки, хотя в доме почти не было книг. Но у Фелисити было несколько горшков с цветами и декоративными растениями, которым требовалось место. Резкий вой электрической дрели прервал мое изучение неверно расставленных знаков препинания.
Я рассматривал свою работу как нечто само собой разумеющееся. В течение всех этих недель, проведенных в доме Фелисити, чувствуя себя внутренне нездоровым, я пренебрегал своей личностью. Здесь, на страницах рукописи, было все, что я упустил в жизни. Я снова прикоснулся к своему «я».
Некоторые отрывки при их рассмотрении оказались весьма остроумными. Мысли, несомненно, были нетривиальными, изложение – завершенным и последовательным. Я читал страницы как откровение, чувствуя, как ко мне возвращаются уверенность и доверие к себе. Я снова начал жить, как уже жил во время предыдущего процесса писания. Я узнал правду такой, какой создал ее. Кроме того, я определил развитие сюжета, который сам же придумал, и декорации, в которых разворачивалось действие.
Фелисити, в реальной жизни неузнаваемо изменившуюся из-за детей, мужа и собственного поведения, я назвал «Калией». Джеймс присутствовал как бы в тени, и его звали «Яллоу». Грейс была «Сери». Я снова жил в городе Джетра, у моря, с видом на острова. Я сидел за своим столом в доме Фелисити, уставившись на Шеффилд и темные силуэты Пеннин с их мрачными горными пустошами и высокогорными болотами, и мне чудилось, что точь-в-точь как в заключительных абзацах рукописи, стою на возвышенности Сеньор-парк в Джетре и смотрю сверху на крыши города и на море.
Острова Архипелага, как и Пеннины, были нейтральной территорией, местом прогулок, границей раздела между прошлым и настоящим, возможностью бегства.
Я дочитал рукопись до конца, до последней, незаконченной фразы, затем спустился вниз, чтобы помочь Джеймсу в работе по дому. Фелисити предложила, чтобы мы в конце недели вместе поехали в Кастлтон на «славный пикничок».
Ко дню пикника настроение у меня значительно поднялось. Утром Фелисити собрала корзину для пикника и сказала, что мы можем поехать на машине, если пойдет дождь, но только до самой деревни, которую она выбрала для пикника. Я предвкушал свободу, прогулки, бесцельную ходьбу по окрестностям. Джеймс провел свой «вольво» через суматоху уличного движения в центре Шеффилда, потом мы поехали вверх, в Пеннины, по дороге на Чапелин ле Фрит, мимо нежных зеленых горных лугов и галечных склонов из выветренного песчаника. Ветер бил в машину и, к моему удивлению, дул то с одной стороны, то с другой. На горизонте темнели холмы, дальние утесы, которые для меня всегда были границей мира. Я сидел на заднем сиденье между Аланом и Тамсин и прислушивался к объяснениям Фелисити. Собака ехала сзади, в открытой части нашего комби.
Мы припарковались на маленькой свободной площадке у края деревни Кастлтон и все вышли из машины. Порывистый ветер раздувал одежду и волосы и сек нас редкими каплями дождя. Дети закутались в плащи с капюшонами, и Тамсин сказала, что хочет в туалет. Джеймс запер машину и проверил, все ли дверцы надежно закрыты.
Я сказал:
– Мне кажется, мне надо побыть одному.
– Не забудь про обед! Нам еще хочется осмотреть пещеру.
Они, довольные, отправились в путь, хотя я не пошел с ними. У Джеймса был дорожный посох, а Джаспер радостно прыгал вокруг хозяев.
Я остался один и теперь стоял, глубоко засунув руки в карманы, и осматривался, прикидывая, в какую сторону лучше пойти. На стоянке была еще одна машина: зеленый, потертый, с ржавыми пятнами «Триумф Геральд». Женщина, сидевшая за рулем, наблюдала за мной. Теперь она открыла дверцу, вышла из машины и встала так, что я мог ее видеть.
– Привет, Питер, – сказала она, и я наконец узнал ее.
Глава одиннадцатая
Темные волосы, темные глаза: я почти тотчас же обратил внимание. Ветер сдул пряди с лица и открыл довольно широкий лоб, глаза, под которыми были синие круги и которые казались запавшими – Грейс была все так же стройна, и ветер только подчеркивал это. Она была в своей старой шубке, которую мы однажды летом в субботу купили на распродаже подержанной одежды в Кемден-Лок. Подкладка тогда была немного порвана. У шубки изначально не было пуговиц, и Грейс приходилось придерживать полы, для чего пришлось сунуть руки в карманы.
Однако, пока я глазел на нее, она стояла на ветру, прямо. И была такой, какой всегда: высокой, растрепанной и небрежной, с угловатыми чертами, отвыкшей от сельской местности и открытого неба и привыкшей к жизни в Лондоне, к большим домам, к улицам и подземным переходам города. Там она была у себя, но здесь ей все казалось чужим и неподходящим. Цыганская кровь, как она однажды сказала мне, но она едва ли когда-нибудь покидала Лондон и уж точно никогда не бродила по проселочным дорогам.
Я направился к ней, удивленный ее знакомым обликом не меньше, чем ее присутствием здесь. Я не думал, только замечал. На одно тоскливое мгновение мы остановились у машины и оба не знали, что сказать. Но потом неожиданно – и порывисто – обнялись. Мы крепко сжимали друг друга, но не целовались; ее щека была холодной, а мех шубки – мокрым. На меня нахлынули облегчение и счастье, радостное удивление оттого, что она здорова и невредима и что мы снова вместе. Я обнимал и обнимал ее, не желая упускать реальность ее тонкого тела, и скоро мы оба заплакали. Грейс прежде никогда не заставляла меня плакать, я ее тоже. В Лондоне мы оба считались образованными, неглупыми людьми, что соответствовало действительности, однако в конце, в месяц перед нашей разлукой, отношения между нами стали натянутыми, и мы подавляли свои чувства. Мы держались друг с другом холодно, и для нас стало обычным манерничанье, порождающее само себя. Мы слишком давно знали друг друга, чтобы вот так просто разорвать отношения.
Внезапно я понял, что Сери, через которую я пытался понять Грейс, никогда не существовала. Грейс, которая вцепилась в меня, как я в нее, ускользала от определения. Грейс была Грейс: непостоянной, сладостно-ароматной, забавной, непредсказуемой. Я мог бы определить Грейс только через наши отношения, а уж через нее – себя. Я еще крепче прижал ее к себе, приник губами к ее шее. Когда Грейс
