разойтись.
Я сказал:
– Если я буду жить с тобой только потому, что мне некуда пойти, ничего не выйдет. Ты же знаешь.
– Нельзя так смотреть на это; иначе затея обречена на неудачу, – она подалась вперед и сжала мою руку. – Я выдумала это сама. И сегодня я приехала сюда, потому что приняла решение. Я тогда сошла с ума. И сама была виновата, что бы ты ни говорил. Но я изменилась и верю, что ты тоже повзрослел. Прочь от тебя меня погнал эгоизм.
– Буду очень рад, – сказал я, и внезапно мы поцеловались, протянули руки над столиком и обнялись. При этом мы столкнули на пол кофе Грейс; чашка упала на пол и разбилась. Мы вытерли разлитый кофе бумажной салфеткой, а потом хозяйка пришла с тряпкой.
Мы вышли на холодную улицу Кастлтона и пошли по тропе, которая вела в холмы. Примерно через полчаса мы вышли к опушке леса, откуда открывался вид на всю деревню. Я взглянул на стоянку и увидел, что задняя дверца «вольво» открыта. За время нашего отсутствия подъехало еще несколько автомобилей, они выстроились в ряд возле нашего. Между ними стоял «триумф» Грейс; она говорила мне, что умеет водить, но все время нашего знакомства, у нее не было своей машины. Мы посмотрели вниз, на толкавшуюся возле автомобиля маленькую семью.
– Я не хочу сегодня встречаться с Фелисити, – сказала Грейс. – Я слишком многим ей обязана.
– Я тоже, – сказал я. Сказал правду – в моем нерасположении к сестре ничто не изменилось. Моя неприязнь была так сильна, что желание никогда больше не видеть ее не покидало меня. Я все время думал о том, как самодоволен Джеймс и как покровительственно держится Фелисити, и зависеть от них, паразитировать на Фелисити для меня было нестерпимо. Я восставал – и отвергал все, что они мне предлагали.
На склоне было холодно, с горных пустошей и болот высокогорья дул ветер. Грейс прижалась ко мне.
– Мы можем куда-нибудь пойти? – спросила она.
– Я бы охотно провел с тобой ночь.
– Я тоже… но у меня нет денег.
– У меня их достаточно, – сказал я. – Отец кое-что оставил мне, и я живу на это вот уже целый год. Поищем гостиницу.
Пока мы спускались к стоянке, Фелисити и остальные снова ушли. Мы написали записку и сунули ее под стеклоочиститель, а потом поехали на машине Грейс в Бакстон.
В следующий понедельник Грейс отвезла меня в Гринвей-парк. Я забрал вещи, чрезмерно любезно поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и как можно быстрее покинул дом. Грейс ждала меня снаружи, в машине; Фелисити не вышла попрощаться с ней. Атмосфера в доме во время моего пребывания там была напряженной. Неприязнь и обвинения были спрятаны под спудом. У меня внезапно появилось острое чувство, что это последняя встреча с сестрой, что я никогда больше не увижу ее и она тоже чувствует это. Эта мысль не тронула меня, однако, когда мы выехали на переполненное лондонское шоссе, я думал не о Грейс и наших с ней совместных планах, а о моей упорной и противоречащей здравому смыслу неприязни к сестре. Моя рукопись, конечно, лежала в чемодане, и я решил, что как только у меня в Лондоне появится достаточно времени, я перечитаю все отрывки, имеющие отношение к Калии, чтобы лучше понять ее. Мне представлялось, что все мои слабости и недостатки нашли объяснение в рукописи и что там есть указание, как начать все сначала.
Я силой воли создал мечту; теперь я мог воплотить ее в жизнь и добавить в свое восприятие.
Так теперь мне казалось, будто я путешествую с одного острова на другой. Возле меня была Сери, а позади остались Калия и Яллоу. При их помощи я мог обнаружить свое «я» на сияющем ландшафте духа. Наконец мне показалось, что я вижу путь, который обещает мне освобождение от ограничений исписанных страниц. Теперь существовало две реальности, и каждая объясняла другую.
Глава двенадцатая
Корабль назывался «Маллигейн», название, которое нам не удалось связать ни с географией, ни с личностями, ни с чем-то придуманным. Он был приписан к порту Тумо; этот старый пароход, ходивший на угле, которого на нем было достаточно, легко покачивался на волнах. Некрашенное, ржавое и грязное суденышко, на котором не хватало по меньшей мере одной шлюпки, «Маллигейн» был типичным представителем сотен мелких грузовых и пассажирских судов, обеспечивавших сообщение между густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней мы с Сери провели в душной каюте и узких коридорах, отупевшие от жары, ропщущие на еду и экипаж, недовольный тем, что нас пришлось ждать, хотя мы, виновники этого недовольства, вовсе не считали, что это наша вина.
Как и мое предыдущее путешествие на Марисей, эта вторая поездка тоже была частью моего открытия себя. Я счел, что уже усвоил некоторые привычки и манеру поведения обитателей островов: принятие многолюдного города, всеобщей неопрятности, опозданий, ненадежности телефонной связи и служащих-мздоимцев.
Мне часто приходилось думать о выражении, которое я услышал во время первой встречи с Сери, насчет покидания острова. Но чем больше я углублялся в Архипелаг, тем лучше понимал ее. Я все еще питал твердое намерение вернуться в Джетру, пройду я курс лечения бессмертием или нет, однако с каждым днем чувствовал себя на островах все более по-домашнему, ощущал их очарование, и их влияние на меня все возрастало.
Проведший всю свою предыдущую жизнь в Джетре, я воспринимал тамошние представления о ценностях как норму. Я никогда не считал этот город чопорным, старомодным, косным, педантичным и самодовольным. Я вырос в нем, и хотя мне были видны и его недостатки, и преимущества, и то и другое было для меня нормой. Теперь, когда я невероятным образом стал жителем островов, врос в эту жизнь и она мне даже понравилась, мне хотелось больше узнать о культуре этих мест, с малой частью которых был знаком.
По мере того как изменялось мое восприятие, я все чаще решал не возвращаться в Джетру и все больше поражался. Я был очарован Архипелагом. В определенном смысле путешествие между островами несомненно было скучным, однако я постоянно обнаруживал, что на каждом следующем острове все по- новому, а каждое новое место, которое я посещал и изучал, открывало новые черты во мне самом.
Во время долгого путешествия морем на Коллажо Сери рассказала мне о том, как повлиял на Архипелаг договор о нейтралитете. Соглашение это было изобретением чужого правительства с Севера, принесенным на острова извне. Пока шла борьба за безлюдный континент на юге, обе воюющие стороны использовали Архипелаг как хозяйственную, географическую и стратегическую буферную зону, позволяющую удерживать военные действия подальше от собственной территории.
После подписания договора на Архипелаге воцарились безвременье и апатия; культура островных народов по этническим и уровню развития отличалась от культуры народов Севера, хотя между ними существовали торговые отношения и политические связи. Но теперь острова оказались в изоляции, и она сказалась на всех сферах жизни. Мигом исчезли все новые фильмы с Севера, не стало книг, автомобилей, туристов, стали, хлеба, удобрений, нефти, угля, газет, прекратился обмен учеными, инженерами, студентами, полностью замерла торговля промышленными и другими товарами. Эти санкции сковали экспорт. Все молочные продукты островов группы Торкви, морепродукты, дерево, руды и минералы, сотни различных произведений искусства и ремесел внезапно оказались отрезанными от рынков сбыта на севере. Взбесившись оттого, что их противник благодаря торговле с югом, возможно, получит какие-то военные преимущества, воюющие государства Северного континента сами так надежно изолировали себя от последнего оплота мира, что постепенно становилось ясно: им следовало бы держаться за этот мир.
В первые годы последствия заключения соглашения ощущались сильнее и были вездесущими. Потом война стала частью повседневности, и Архипелаг начал вынужденную перестройку хозяйственных и общественных отношений. Сери рассказала мне, что в последние годы произошел заметный поворот во
