Насколько я могу утверждать, меня зовут Питер Синклер, мне тридцать один год и я в безопасности. Сверх этого мне ничего не было известно.
Были люди, которым я нравился и которым ничего не стоило вдохнуть в меня мужество и помочь обрести себя. Я полностью зависел от них и только к ним питал привязанность. В том числе к привлекательной светловолосой женщине по имени Сери Фальтен. Мы были необычайно нежны друг с другом; если никого не было поблизости, она целовала меня. Другую женщину, пожилую, звали Ларин Доби, и хотя она старалась быть со мной нежной, я побаивался ее. Был также мужчина-врач по фамилии Корроб. Он посещал меня дважды в день, но я так и не познакомился с ним по-настоящему. Я чувствовал, что между нами есть дистанция.
Прежде я был серьезно болен, однако теперь находился на пути к выздоровлению. Мне сказали, что, как только мне станет лучше, я буду в состоянии вести нормальную жизнь и что рецидив исключен. Это меня весьма утешило, ведь долгое время моя голова в бинтах. Постоянно велось наблюдение за сердечным ритмом и кровяным давлением, а множество маленьких ранок на моем теле было залеплено пластырем; позднее ранки одна за другой начали подживать, а боль – утихать.
Состояние моего духа, вообще-то говоря, определялось настойчивым любопытством. Это были необычайные ощущения, зверский голод, который, казалось, ничем нельзя утолить. Меня интересовало все. Казалось, не существовало ничего, что заставило бы меня бояться, скучать или оставило бы равнодушным. Когда я утром просыпался, у меня, к примеру, появлялось новое ощущение одеяла и простыней, окутывающих мое тело, и это целиком приковывало мое внимание. Впечатления и ощущения захлестывали меня. Ощущение тепла и уюта, веса, фактуры, трения вплетались в мои мысли фрагментами и нюансами симфонии. (Каждый вечер мне до изнеможения проигрывали музыку). Функционирование тела изумляло. Дышать и глотать было невыразимым наслаждением, а вскоре я сделал еще открытия. Ходить в туалет тоже было источником удовольствия.
Постепенно я начал воспринимать окружающее.
Моя Вселенная, как я понял, представляла собой кровать в одной из комнат небольшого павильона в парке на острове среди моря. Мое сознание ширилось, как расходятся круги от брошенного в воду камня. Погода стояла теплая и солнечная, большую часть времени окна были открыты, и так как долгое время я вынужден был находиться на одном месте, мое кресло-кровать или подкатывали к открытой двери, или вывозили на маленькую прелестную веранду. Я быстро выучил названия цветов, насекомых и птиц. Как хрупка и многообразна была их взаимозависимость! Я полюбил запах жимолости, который ночью усиливался. Я сумел сохранить в памяти имена всех тех, с кем познакомился, была ли это Сери, Ларин или другие пациенты, обслуживающий персонал, врачи или садовники.
Я изголодался по информации, по новостям и жадно проглатывал каждый их кусочек, который удавалось заполучить.
С уменьшением болей я все отчетливее понимал, что до сих пор жил в неведении. К счастью, Ларин и Сери, казалось, были здесь, чтобы заботиться и поддерживать меня. Одна из них или они обе денно и нощно находились при мне, обеспечивали меня всем необходимым – поначалу, пока я был лежачим больным, – позже отвечали на примитивные вопросы, которые я мог задать, а еще позже объясняли мне меня самого и проявления мира. Мое внутреннее «я» было сложной непонятной Вселенной, очень трудной для восприятия.
Главное затруднение состояло в том, что Сери и Ларин могли говорить со мной только о внешнем. Мой постоянный вопрос «Кто я?» оставался единственным, на который они не могли ответить прямо. Их объяснения шли извне, без помощи моей внутренней Вселенной, и донельзя смущали меня. (Ранняя загадка: обо мне говорили во втором лице, и некоторое время я думал о себе «ты».)
Поэтому, если мне что-нибудь говорили, сначала я должен был понять, что сказано, и лишь потом мне удавалось выяснить, что имелось в виду, и у меня не было убежденности. Весь мой опыт был полностью уничтожен.
Так как у меня не было никакого иного мира, приходилось доверять им – нет, действительно, я во всем зависел от этих двух женщин. Но скоро я неизбежно должен был начать мыслить самостоятельно, и когда это произошло, когда я обратил вопросы внутрь себя, то обнаружил два обстоятельства, которые подрывали мое доверие к этим женщинам.
Я постепенно осознавал эти обстоятельства, и они порождали коварные сомнения. Возможно, эти женщины состояли в сговоре, а может быть, были совершенно независимы; я не мог этого знать. Из-за моей пассивной роли бесконечно обучающегося прошел целый день, прежде чем я вообще узнал о них. А когда наконец узнал, было уже поздно. Я примирился и перестал сопротивляться.
Первое обстоятельство касалось нашей работы.
Обычный день непременно начинался с того, что Сери или Ларин будили меня. Они давали мне еду, а в первые дни помогали мне мыться, одеваться и пользоваться туалетом. Когда я уже сидел в постели или в удобном кресле, приходил доктор Корроб и бегло осматривал меня. А потом обе женщины брались за свою серьезную и нелегкую дневную работу.
Для обучения они пользовались большой папкой с бумагами, в которую часто заглядывали. Иногда эти бумаги были написаны от руки, но по большей части это были собранные в толстую пачку довольно зачитанные листы, отпечатанные на машинке.
Конечно, я слушал с напряженным вниманием: эти несколько часов обучения очень мало утоляли мою жажду знаний. Но так как я слушал с огромным вниманием, мимо меня не прошло ни одной нелепости. Ими в различной мере грешили обе эти женщины.
Ларин была той, с кем я держался настороже. Она умела быть строгой и требовательной, и часто я замечал в ней напряжение. Она, казалось, подвергала сомнению многое из того, о чем говорила со мной, и эта тонкость, конечно, переносилась и в мое сознание. Там, где она сомневалась, сомневался и я. Изредка она обращалась к машинописным страницам.
Сери, напротив, посеяла сомнения другого рода. Когда говорила она, я неизменно сталкивался с противоречиями. Казалось, она что-то открывает и для себя. Она регулярно пользовалась машинописными страницами, но никогда ничего не читала мне прямо оттуда. Она использовала при обучении текст только как опору для мыслей. Казалось, она теряла нить рассуждений и спешила исправиться; иногда она даже прекращала обучение и велела мне забыть только что услышанное. Работая вместе с Ларин, она вся подбиралась, усердно старалась и чаще поправляла себя. Много раз Ларин включалась в преподавание Сери и отвлекала от нее мое внимание. Однажды обе женщины покинули меня явно в состоянии конфликта и пошли по лужайкам, углубившись в разговор; когда они вернулись, глаза Сери покраснели и она вела себя кротко.
Но так как Сери была нежна со мной перед сном, я верил ей больше. Сери тоже испытывала сомнения и казалась более человечной. Я был предан им обеим, но Сери я любил.
Противоречия, которые я тщательно сохранял в памяти, чтобы подумать над ними, когда останусь один, интересовали меня больше, чем понятные факты, которым меня учили. Однако мне никак не удавалось разрешить их.
Только когда я подошел ко второму обстоятельству и осознал, как оно важно, мне отчасти удалось навести порядок в туманной картине мира.
Скоро появились несвязные обрывки воспоминаний о моей болезни. Я все еще мало знал о том, что со мной произошло. Можно было легко установить, что я подвергся довольно сложному хирургическому вмешательству. Моя голова была выбрита, и на шее за ухом я ощущал ужасный свежий шрам. Маленькие послеоперационные шрамы остались на моей груди, на спине и в нижней части живота. В соответствии с состоянием моего духа я чувствовал себя физически слабым, но здоровым и полным жажды деятельности.
Некоторые из воображаемых картин преследовали меня. Они возникли сразу, как только я впервые за долгое время пришел в себя, но, лишь выяснив, что в мире реально, а что нет, я смог распознать в них фантазии. После долгих раздумий я заключил, что какой-то период болезни провел в бреду.
Следовательно, эти картины – наверняка не что иное, как обрывочные воспоминания о моей жизни до болезни.
Я видел и узнавал лица, слышал знакомые голоса и видел себя в определенных местах. Я не мог
